Гиперзаеб? – Возможно. Но именно он и победил.
Я не знаю, какой червь разъедал изнутри Богрова и был ли он вообще. Тут возможен и просто доведенный до крайности, но очень всегда модный у нас радищевизм. Но исключив эту вероятность целиком, Солженицын рисует Богрова в лучших традициях средневековой христианской юдофобии.
Богров-змей – хилый, бледный, болезненный, без растительности, без друзей, без женщин – без всего человеческого. Даже отъявленный революционный вождь Егор Лазарев – и тот, будучи человеком русским, не одобряет его задумки убить Столыпина.
Так написан эпизод встречи с Лазаревым у Солженицына. Сам же Лазарев написал о ней существенно иначе.
Во-первых, он заметил в будущем убийце "физическое здоровье" и живость ("блестящий молодой человек, умный, начитанный, бывалый", "довольно высокий, стройный, изящно одетый", "цветущий здоровьем").
Во-вторых, отказав Богрову в партийной поддержке, Лазарев, несмотря на всю свою русскость, все же вполне четко дал понять молодому еврею, что убрать Столыпина было бы весьма радостно ("Что касается до моей личной оценки ваших планов, то я, как и социал-демократы и вообще русская интеллигенция, только порадуюсь, если Столыпин будет наказан за все его реакционные подвиги").
Проверить меня читатель может, заглянув в сборник документов "Убийство Столыпина", изданный в Нью-Йорке в 1986 году.
Не думаю, однако, что проверяющих наберется много, поскольку предубежденность сильнее фактов. В конце концов, и ложь Солженицына понять нетрудно. Изболелась душа о русской жизни, о русской судьбе. От боли – и ненависть, и злость, и пережимы. Мы все в таких случаях спонтанно партийны, даже если и слыхом не слыхивали о ленинской теории партийности. Но тоскливо, когда в ее тисках зажимает себя человек, бесстрашно восставший против нее же.
Суть, видимо, заключается в том, что Солженицын прежде всего и больше всего – борец, а мы, восхитившись его гением и железной стойкостью на этом поприще, стали ожидать от него еще чего-то. Казалось, что гнев такой принципиальной правоты и мощи должен непременно проистекать из глубинных ощущений некоторой метафизической всечеловечности и чистоты.
Но увы, гнев и метафизическая мудрость – явные антагонисты и в одном теле едва ли могут мирно сосуществовать. Здесь мы имеем дело с феноменом, который, подобно кантовским антиномиям, не имеет разрешения. В особенности, на уровне бытия нравственного.
Бог, сильнее дьявола, – сверхдьявол.
Рассказывая о своей борьбе с Дьяволом Коммунизма в книжке "Бодался теленок с дубом", Солженицын сообщает о намеченной для себя готовности принести в жертву собственных детей во имя спасения книги о Гулаге: "Они (гэбисты) не знают, что и тут решение принято сверхчеловеческое: наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что".
В самом деле – сверхчеловеческое решение. Трудно не восхититься, но во сто крат труднее не зарычать. Нет, нет и нет! Нельзя заранее такое планировать. Дико. Бесчеловечно. Ведь на этой же доминанте мужества и боевой морали вершили дело своей жизни и твои враги. "Жизнь Столыпина не дороже счастья миллионов, которые стонут от его репрессий" – чем не то же самое? Решительная готовность к жертве и самопожертвованию велика в любом неординарном герое. Нашем и не нашем.
Любопытно, заметил ли автор "Ленина в Цюрихе", что создавая намеренно сниженный образ вождя-врага, он, в сущности, переписывает его с себя – разве что с другим знаком оценки.
Железная внутренняя дисциплина, чудовищная работоспособность несмотря ни на что, фанатическая преданность своей идее и готовность во имя нее на любые жертвы – разве самому Солженицыну эти черты не присущи?
Банальнейшая вещь – оппозиционные крайности сходятся. За физиономией врага далеко ходить незачем, достаточно заглянуть в ближайшее зеркало. Белые расисты из Куклусклана с уважением относятся к черным расистам из партии "Нация ислама". Один из наших русских православных нацистов клялся мне однажды, что он бы меня зауважал, если б я принял Яхве и синагогу.
До чего же мы испрогрессились!
Полюся говорит:
– Ты ничего не понимаешь, Наум. Я почти уверена, что ты сам в себе не можешь разобраться. Люди хотят – и верят. Если б они не хотели, они б не верили. Сколько людей – столько привычек.