Мурашева, Тихомирыч, Юрий Васильевич, Галя, Танечка Горидзе, дядя Костя... Где вы? Ау!..
Мы с Нинулей в ту ночь так и не заснули. После нашей замечательной беседы с Сашком и Кэрен, мы так и не могли заснуть. Верней, она могла – я не давал. Я мешал ей спать. Я измучил ее и себя. Я не хотел жить и все валил на нее. Все-все: муть и муку души, боль, обиду, омерзение и никчемность.
Едва за ними закрылась дверь... Едва за Сашком и Кэрен закрылась дверь... Едва они ушли, я сказал:
– Ну ты видишь?
– Да.
– Нет, миленькая моя, ты ничего не видишь. Ты – дуня.
Она мыла посуду и не оглядывалась, не отвечала.
Шел снег. Я вышел в гостиную, погасил свет и уставился в окно, в бурную, безъязыкую, заснеженную темень. Снег кружил и метался, и скользил, и падал, расталкивая тьму, выедая ее вглубь и вширь. Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве...
– Ты сказала им, чтоб позвонили, когда доберутся до дома?
– А ты?
– Ты же мать, кажется.
– Ну хорошо, пойдем спать. Не маленькие – ничего с ними не случится.
– Ты знаешь, какие дороги сейчас?
– Ничего, почистят.
Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве... Мир в меньшинстве. Мы все в меньшинстве. Мы одни. Мы малы. Мы ничтожны. Господи, чего же мы еще ерепенимся? Чего хотим? Чего надо?..
– Не надо было затевать разговора при ней. Надо было сначала с ним одним.
Молчит. Уходит в спальню. Стелит постель. Я за ней.
– Разве я не говорил, что надо сначала с ним?
– Говорил, говорил. Только себя и кори. Ты разве умеешь молчать?
– Кто же мог ожидать? Ты помнишь, вначале, как он смеялся над ее религиозностью, а теперь?
– Любовь зла. Ложись-ка лучше и ты к любимой девушке под бочок. Ты покурил уже? Погаси свет.
Я бросил палец на язычок выключателя и вышел. Пошел покурить. Еще раз покурить. И снова прилип к окну.
Снежнобелый распах ночи обнимал землю, как добрый мохнатый зверь. Вот бы туда куда-нибудь, насовсем, навсегда. В эту огромность. В эту отрешенную от нас огромность, неодолимую, не тронутую ни святостью, ни пороком. Какая есть. Трепещет, дышит и молчит – и все. И попробуй раскусить ее, хоть поэзией, хоть здравым смыслом. Черта с два.
Да и надо ли?
Надо ли называть все по имени? Надо ли?
Снег идет. Ночь стоит. Я думаю.
Что это значит? Что это означает думать? Что я делаю, когда я думаю? Что такое думанье?
Я еврей. А ты русский, Сашок. Ты чужой мне. Не знаю, как оно случилось, но ты вырос русским.
Русскость – все то, что не... не... Я не знаю. Она – эталон. Высшая мера. Она, эта русскость, висела над нами, как мера натуры, натуральности. Она вошла в наши поры, как входят в них запахи земли и неба. Самая натуральная еда – хлеб, самый натуральный напиток – вода, а из одежд, из трав и огней, из песен и плачей – русскость.
Помнишь, Тихомирыч, пока русскость перла у меня из всех ребер, ты был со мной. А потом?.. Помнишь, что ты сказал мне потом? "Что же вы хотите? Чтобы вам отдали Крым или Московскую область?"
Я люблю тебя, Сашок, но ты чужой. Ты как бы пропитан занесенными в тебя с детства шаблонами особого толка. Вкус, выбор, оценки, какая-то другая рефлекторная система. Мы помалкиваем об этом оба, но мы знаем, мы кожей знаем, что между нами нечто – между нами вбит клин русскости.
– Ты все еще куришь?
– Сашка чужой мне.
– Не говори глупости.
Его тоже Александром зовут. Тоже – как Сашку моего. Тоже – как Солженицына. Чистое совпадение.
Причем здесь Солженицын – спросишь? Не знаю. Читаю его сейчас. Узлы его разматываю. Красное колесико туда-сюда верчу-поворачиваю. Тоже совпадений до черта. Вот послушай:
"Он родился в день, когда умер Пушкин. День в день, но ровно через 50 лет, через пол-оборота века, на другом конце диаметра. И – в Киеве".
Думаешь, кто это, такой счастливец, родившийся в день смерти Пушкина, но через 50 лет, но в Киеве, но на другом конце диаметра? – А Богров. Жиденок Богров, убивший Столыпина.
Опять же, какая связь – спросишь? А ты лучше не спрашивай, потому что связи, хоть и нет никакой, но она все же есть. Пушкин – Гордость России. Богров – ее враг. Тут в "Узлах" все четко. Убив Столыпина, Богров убил Россию. Дальше еще проще. Богров – еврей. Следовательно, Столыпина убили евреи. А раз они убили Столыпина, значит они убили Россию. Таким образом, изначальная как бы случайность богровского еврейства в конце книги читается как историческая закономерность: евреи убили Россию. Логично? – По мне, так даже чересчур.