"Убийственно уже местоположение секса – в непосредственной близости к органам выделения. Словно самой природой предусмотрена брезгливая саркастическая гримаса. То, что находится рядом с мочой и калом, не может быть чистым, одухотворенным. Физически неприятное, вонючее окружение вопит о клейме позора на наших срамных частях. Бесстыдство совокупления, помимо стыда и страха, должно преодолевать тошноту, вызываемую нечистотами. Общее удовольствие похоже на пир в клоаке и располагает к бегству от загаженного источника".
Ну что скажешь? Были основания у Бердяева для чувства всеобъемлющей брезгливости? А добавь рождение человека. Венец природы, "по образу и подобию" – а откуда вылазит! Неужели господин Творец не мог подобрать что-нибудь менее пахучее для этой священной процедуры?
Все церкви мира скромно помалкивают об этом. Ребро придумали, непорочное зачатие. Вот и отлетел Николай Александрович от загаженного источника – прямиком к чистому Духу, к Метафизике, к Трансцендентности.
"Мой духовный опыт, – свидетельствует он, – есть трансцендирование к трансцендентному".
Крепко сказано. Немного пародийно, опять же. Чересчур учено, может быть. Но крепко. Боюсь, этот же опыт присущ всей русской мысли, всей русской интеллектуальной жизни. И тоже от брезгливости, от стыдливости, от максимальных требований.
"Русское искание правды всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер. Это – глубоко национальная черта... Русские сплошь и рядом бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни... И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства... Толстой делается нигилистом из моралистического рвения. Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия".
Кто это написал, ты думаешь? Небось, какой-нибудь жидок, негодяй и клеветник?
Ан нет. Написал это... Прокричал об этом на весь мир ни кто иной, как сам же Николай Александрович Бердяев в брошюрке "Духи русской революции", написанной, прости меня за велеречивость слога, кровью души по свежему следу Октября.
Так писалось, так кричалось, жгло, болело, когда рана была еще свежей. Но стоило ей слегка затянуться, как можно было и самому пуститься в те же тяжкие – воспарить к той же не знающей границ претензии, к тому же моралистическому рвению, истребляющему все богатства бытия.
"С Ницше, – пишет Бердяев в "Самопознании", в книжке совсем уже взрослой, итоговой, – с Ницше у меня всегда было расхождение в том главном, что Ницше в основной своей направленности посюсторонен, он хочет быть верен земле, и притяжение высоты оставалось для него в замкнутом круге этого мира. Я же в основной своей направленности потусторонен, притяжение высоты для меня было притяжением трансцендентным".
Понятно?
Суть, оказывается, в том, что нам, трансцендентным, не ндравится посюстороннее даже тогда, когда в нем есть притяжение высоты. Даже у Ницше! Не у рядового какого-нибудь земного бездуховного хама, мещанина – фэ, фэ, фэ! – но у Ницше, у которого духовности хоть отбавляй. Почему? Потому что духовность Ницше не трансцендентна – она у него в рамках земного. Караул! Как это можно?! – Мы с ним расходились. Мы не такие. Мы уж коли духовные, то целиком – без всяких примесей какой-то там жизни и всякого прочего "замкнутого круга этого мира".
Вот тут-то и стена. Тут-то и водораздел между Западом и нами, между Ницше и Бердяевым.
Притяжение высоты на Западе, тоска по духовности и идеалу немыслима вне жизни, хорошей или плохой, правдивой или ложной, пошлой или красивой, с духами или без оных.
В России же главное – переделать все. Духовная тоска – взамен жизни. "Мы свой, мы новый мир построим" – народная транскрипция интеллигентского плача по абсолютным свободам, Божьим царствам и прочим высоким эсхатологиям и трансценденциям.
– Ты немного потише, – вежливо советует Хромополк. – Ты слишком раскричался. Бердяев выхолостил жизнь, Розанов – юдофоб, Солженицын еще что-то. Так невозможно. Быть с Россией и в то же время дерьмом мазать ее лучших людей. Тем более, что жизнь и философия – вещи разные. Никто по книгам не живет. Ни у нас, ни на Западе. И пишут наши журналы о пользе туалетов или не пишут – тоже к делу не относится. Тебе не нравится, что выстрел Богрова Солженицын объяснил националистически. Я здесь, может быть, частично согласен. Все эти Богровы были национальными кастратами, то есть, в смысле национальности – полностью бесполыми. Но прикинь психологически. Я и ты, оба безбожники, веруем в светлое будущее, во имя которого получаем приказ взорвать синагогу. Мы оба фанатики большевизма, ни у тебя, ни у меня рука не дрогнет. Но у кого-то из нас что-то где-то все-таки екнет. У кого?.. Не у меня ведь. Ну вот и суди. То же самое – при разрушении церкви. Все были безбожниками, все были интернационалистами, но где-то, в самом глубоком подполье, под кожей, у кого-то что-то екает, а у кого-то – нет... Это, если говорить о евреях и русских. А если говорить о России и Западе, то и здесь не все так просто. Время показало свой кукиш всем стараниям нацепить на Тишку западный смокинг. Кто еще, кроме Солженицына, это предвидел? Да то ли еще будет... И, вообще, ты должен понять: не все доступно голому разуму.