– Что?
– Я говорю, да. Русоебенчику.
Задумался дядя Костя. Палец в ухо сует, достать что-то пытается:
– Я, Николай, не знаю... (Он меня Николаем величает, меня тогда все так звали). Я, Николай, не знаю, кто тебе там что набрехал, но революцию делали не евреи. Оне, можеть, руки на ней нагреть хотели, ну не вышло.
Потянул что-что из уха, разглядел – пустой палец, снова в ухо понес его:
– А, вообще, революция – дело интернациональное.
Ну да хрен с вами, господа! Хрен с вами, интернационалисты, нацисты, мудисты, – кто бы вы ни были! – какое дело мне до вас? Какое мне дело, кто что на чем у вас там нагревал или охлаждал?
Я живу.
Я живу и дышу. Я живу и люблю. Я живу и умру. Я же временный. Мы все временные.
– Мы все временные, дядя Костя.
– Ну?
– На черта же нам идеи сдались? Зачем жизнь на них тратить?
– Не хошь – не трать, дурень-человек! Кто ж заставляет?
Вот именно: кто?
Начинаю с нуля. Меня еще нет. Я еще не родился. Я еще не знаю, что это такое: родиться.
Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса.
Вокруг мокрая едкая тьма. Выпадаю из нее.
Куда?
На землю, на волю, на свет. Туда же, куда и ты.
И слышу:
– Ты еврей.
– А ты?
– А я русский.
– Что это значит?
– То и значит. Я горжусь.
– А я?
– И ты гордись.
– Чем?
– Тем, что ты еврей.
– А ты чем?
– А я тем, что я русский.
– Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы – и всё.
– И всё?
– И всё. Ты ничего себе предварительно не заказывал, не выбирал... Чем же гордиться?
– Чем же гордиться, Лешечка? Мы по уши в говне.
– Заткнись, – говорит Тихомирыч, бычась и оглядываясь, – мы не одни.
Он тоже уже изрядно перебрал, но держится.
Мы не одни. У нас веселая компания. У нас дома. Мы гуляем. Уже не помню по какому поводу. Под Новый Год, что ли. Пьем и глотки дерем. Как Хромополк среди нас оказался, я не знаю. Он всегда среди нас.
И на лекциях, и на таких вот вечериночках. Никто на него и внимания не обращает. Когда хочет – припрется, куда хочет – заглянет. Работа у него такая. Куратор наш. Ровный, гладкий, обходительный. Свой в доску. Ни на кого не доносит, никого не дергает. Живет, как и мы все, звезд с неба не хватает, ходит, шутит. Чего ж его гнать?
– Ты, Леша, его боишься.
– Кончай паясничать.
– Я-то?
– Ты-то.
Разлил нам обоим. Только нам. Угомонить меня норовит. Но попробуй угомонить вулкан!
– Поехали.
– За тебя.
Опрокинули. Хромополк к нам подсел.
– Что же это вы, ребятки, одни?
– А ты разве пьющий? – Тихомирыч.
– А ты разве не на посту? – я.
Хромополк улыбнулся, ни мне, ни Тихомирычу не ответил и как бы походя закинул:
– Вы уже, наверно, слыхали, Солженицыну нобеля отвалили.
Тихомирыч, шутя:
– Так ему и надо.
Я, не шутя:
– Так нам и надо.
Пауза, тишина, заминка. Запахло взрывом. Тихомирыч решается приоткрыть клапана.
– Да, – говорит он солидно и веско, чеканя каждое слово, как будто за кафедрой, – история литературы, знает примеры, когда того или иного писателя признают сначала чужие, а потом уж и свои. Так было с Айтматовым, например. Сначала русские, а потом уже и киргизы его признали.
– Ну да причем же здесь Айтматов? Дал вам всем пинка Солженицын – вот и радуйтесь.
– Да чего же нам?.. А тебе?
– А мне в радость. Хотя тоже тоскливо. Но не оттого, что дали, а как о том сообщили в наших газетках. По сообщениям зарубежной печати... Да еще микроскопическим шрифтом, да всего в десять строк, будто речь не о гении, а хрен знает о ком. По сообщениям зарубежной печати, будто у самих глаза на заднице, им зарубежная печать сообщать должна.
Я сорвался-таки с тормозов. Но и у Тихомирова, видно, уже подошло к самой глотке. Все вокруг застыли, глядели на нас вытаращенными глазами.
– Ну да, поэтому ты сразу протест накатал! – выпалил он зло.
– А ты откуда знаешь? – я чуть со стула не свалился.
Господи, неужели гэбэшам уже и это известно? Неужели перехватили?
– Оттуда!
– Ну что ж, хорошо работаешь, Хромополк. Ты только скажи, перехватили мое письмо? Да?..
– В "Правду", что ли?
– Да оставь его в покое!
– Ну кто ж еще мог тебе об этом донести?
– Это мое дело. Ты же передо мной не отчитывался, когда посылал, чего же я должен? Ты думал, как это на кафедре отразится? На всех? Смелый какой выискался!... Один ты, да? Один ты чистенький?...
– Я за кафедру не в ответе.
– Зато она за тебя.
– Вот это-то и хреново. Но не моя вина...
– Так рассуждают – знаешь кто?
– Кто?
Его тащила к выходу Зинаидка, жена его, а Нинуля, став позади меня, тщилась закрыть мне рот ладонью, прижимая меня затылком к своему животу. Танечка Горидзе запрыгала между нами, стараясь унять обоих. Трещала радиола, кто-то плясал, кто-то подбадривал нас смехуечками. Хромополк, вольно или невольно замесивший все это, стоял в сторонке.