Подкатила Нинуля. Вылазят из машины. Гриша первый.
– Ты не хотел бы поехать со мной? – спрашиваю.
Подходит медленно, губы сжаты, глаза неподвижны – целиком в меня. Не глаза, а клешни.
– Куда? – отрывисто, преодолевая кипение.
– В больницу, – машинально, нерешительно, теряясь в догадках и не понимая, в чем дело.
– Хочешь знать, что я хотел бы? А? Сказать?.. Видишь эту кувалду? – протягивает в меня налитый свинцом кулак.
Не кулак – трехпудовая гиря! Что с ним?
– Вот этой кувалдой я очень хотел бы огреть чью-то челюсть!
Сказал так, будто сделал, будто, в самом деле, уже огрел по челюсти. Потом резко, обдав жаром ненависти, прошел в дом.
Ничего не понимая, я стоял, как побитый, и вопрошающе смотрел на трех женщин, тоже приросших к земле в оцепенении.
– Ты не должен был с такой уверенностью выдавать Кирилла, – сказала Нинуля с едва заметной иронией.
Ах вон оно что!..
Я сел на ступеньку и зажал голову руками. Вот уж чего не ожидал – так не ожидал. Ситуация была стыдной, нелепой и отвратительной, в особенности, из-за присутствия Гришиной дочки. Ее юная красивая мордашка, глаза, как два жемчужно-голубых алмаза, тоже, казалось, просверливали меня насквозь. Самое страшное, когда осуждают дети.
– Он хочет, чтобы мы уехали сегодня, пойди объяснись с ним, – сказала Гришина жена и, вместе с дочерью, пошла в дом.
Наконец, мы остались с Нинулей одни, и я узнал о том, как все друзья, которые слышали мой разговор с полицейским начальником, осуждают меня за предательство, якобы, невинного Кирилла. Оказалось, что Полюся, следившая за ним весь вечер, все видела и всем растрещала, что не он стрелял в Хромополка, а тот сам нечаянно выстрелил в себя из нагана, который был у него в кармане. Наган, якобы, сам выстрелил во время завязавшейся между ними потасовки.
– А как же выстрел в лицо? Ты же видела, сколько крови было под щекой и шеей.
– Не знаю.
Я тоже не знаю. Если бы перед моими глазами взорвалась сейчас бомба, она, наверняка, была бы менее оглушительной, чем взрыв Гриши и все то, о чем сообщила Нинуля. Она стояла надо мной, запустив пальцы в мои волосы и прижимая мою голову к своему бедру.
– Дай ключи – я поехал.
– Не переживай.
– Я не переживаю. Просто наши любимые друзья решили постоять за выжившего из ума Кирилла. Не думаю, что у них что-то выйдет.
На этих словах снова появился Гриша.
Я уже стоял у открытой дверцы машины, когда по ступенькам стремительно сбежал мой вернейший товарищ, друг детства Гриша.
– Сказать тебе, кто ты? – его лицо бушевало мраком. – Сказать, а? Ты – сексот! Понимаешь? Сексот. Другого слова у меня нет.
– Гриша, как ты можешь?! Это же твой друг! – пыталась ухватить его за руку и оттащить от меня Нинуля. – Сам не слышишь, что говоришь.
Я толкнул себя в машину, хлопнул дверцей и, взревев всей мощью мотора, рванул ею назад, прочь отсюда по гаражной дорожке. В момент выруливания на мостовую и переключения рычажка на переднюю передачу рев мотора на мгновение стих, и я четко расслышал слова друга, брошенные мне вдогонку:
– И знай, моей ноги в твоем доме...
Окончание фразы потонуло в новом реве мотора и визге сорвавшихся с места колес.
Больницы по ночам, как и рестораны, живут полной жизнью. У приемного покоя негде было припарковаться. Полно народу. То и дело подкатывают машины, частные и скорой помощи, снуют санитары, канцеляристы, вся медицинская прислуга возбуждена и деловита. В зале ожидания – телевизоры помогают ожидающим коротать время.
Где Хромополк? Потапов? Александр Потапов?
– Ты сексот!
Я сексот.
У справочного стола, как на вокзале, – очередь. Благо, небольшая – впереди меня два человека. Хромополк в особой палате – палате для смертников – где не каждый выживает. Палата интенсивного лечения – в дословном переводе.
Слава Богу, жив. Бегу туда, отмеривая с десяток кварталов. Коридоры, развороты-повороты, лифты. Она совсем в другом крыле здания, эта палата. Вот уж где покой – слышно, как тишина звенит. Никого в нее не пускают. Только днем. Приходите завтра. Вашему другу сделали операцию. Он пока без сознания и под наркозом.
– Могу ли я увидеться с врачом.
– Он занят.
Что делать? Усаживаюсь в кресло. Беру журнал в руки. Ничего не вижу. Хромополк. Кирилл. Гулаг. Евреи – русские. Богров. Столыпин. Пушкину тоже пуля угодила в тазобедренную крестовину. Помню, как ревел, читая об этом у Вересаева. Сейчас его спасли бы. В Америке уж наверняка. Он умер от перитонита. Заражения.