На пороге появляется еще один нечистый, пожалуй, еще более богомерзкий, чем первый.
– Ну как, признался? – спрашивает вновь пришедший черт.
– Какое там, – отвечает первый. – Уперся – хоть жги его. Сейчас начнем кипятить воду.
– Не беда! Не беда! Я прихватил с собой раскаленное шило, думал, может сгодиться. Оно, правда, уже вроде как поостыло чуток, но не беда, под котлом я его снова добела раскалю.
– Святой крест! Святой крест! – восклицает арендатор дрожащим голосом.
– Заткнись! – рявкает черт. – Не говори, чего не надо. Я хоть и не совсем дьявол – Тёртс тоже нет – но все равно, к чему крест поминать, когда и без того обойтись можно.
– Их, их, их… – произносит вдруг Кийр, заикаясь, – н-ну да, ну, я с-с-саам т-т-тоо-же разбил д-две-три миски со студнем… да, да, их…
– Что ты сказал? – рявкает черт, – две-три миски со студнем?! Враки! Ты разбил всё, да еще и растоптал. Батрак с мельницы – огня! Тёртс – шило!
– Их, их, их, да, растоптал, верно, да… Простите меня, господин, господин…
– Аг-га-а, это уже другой разговор! Ну а что ты с винными бутылками сотворил? Говори правду!
– Тоже, да, всё то же… про-пр-о-о-остите!
– Кто отвернул кран на бочке с пивом?
– Яэ, ээ, ээ… тирр… я.
– Глядите-ка! Гляди и ты, Тёртс, глядите и вы тоже, арендатор и батрак с мельницы – с каким молодцом мы имеем дело! И этакого молодца Йоозеп Тоотс только что, сегодня вечером, посвятил в рыцари. Ой, ой, ой! Не пойму, в своем ли он был уме? Ну да, он, бедняга, и ведать не ведал, что посвятил в рыцари отпетого прохвоста и вруна, для которого на этом свете никакого сословия и не подыщешь! Но раз уж Кийр был до этого прохвостом, то и возвращаем его снова в прохвосты! И пусть его наказывает Йум-йум-йуммели-йуммели-пумм-пумм-пумм отныне и присно.
С последними словами черт выхватывает из угла печную метлу, всю в саже, и трижды стегает ею Кийра по шее, приговаривая: – Кийр единожды прохвост, Кийр дважды прохвост, Кийр трижды прохвост!
– Так, – говорит после этого черт, – для начала ты хотя бы лишен высокого сословия и звания, которые способен только замарать. И теперь, когда ты снова обыкновенный прохвост, скажи мне, Йорх Аадниель, что за нужда заставила тебя сотворить такое бессмысленное деяние?
– Ох, ээ, ээ, я не могу видеть эт-того ч-человека, этого То-то-тоотса.
– Потому и сделал?
– Да, да, топ-топ-пот-тому и сделал. П-про-о-остите!
– Гм, – мотает черт головой, – как же я могу простить такое деяние! Мне тоже не нравится кое-кто из людей, но не стану же я из-за этого уничтожать его имущество. Ладно, раз уж ты по-доброму сознался, так и быть, кипяток отставим – чего тут среди ночи плескаться.
– Но вы, дорогой господин черт, будьте паинькой и шило в ход не пускайте, – просит Кийр со слезами на глазах.
– Так и быть, отложим и шило тоже. Взамен кипятка и шила – но и то и другое, еще чуток, и пошло бы в ход! – ну да, вместо кипятка и шила будет холодная водица, опустите-ка этого прохвоста сюда, в бочку, она еще только наполовину вычерпана, а я произнесу над ним кое-какие слова, и тогда – пускай дает деру.
– Ых, ых, ых! – кряхтит Кийр в бочке с холодной водой, но черт, словно его это и не касается, произносит свое заклинание не торопясь:
– Кивирюнта-пунта-янта-паравянта-васвийлинги сускитаваара, асс-сарапилли-ясси-карлиттери-йонни-айкуккури-леййоони.
– Готово! – произносит он, наконец. – Вылезай теперь из бочки, возьми в жилой риге свое пальто и шапку и сигай к себе домой. И упаси тебя Йум-йум-йуммели-йумели-пумм-пумм-пумм, ежели ты оглянешься назад! Да погоди ты, постой! Как только досвистишь до перекрестка дорог, повтори семь раз: Кивирюнта-пунта-янта… точнехонько, как я сейчас говорил. Ежели ты этого не сделаешь, завтра я снова приду тебя проведать. Так. А теперь – шпарь! Кррраа-крррааа-крахх!
Кийр шмыгает за дверь бани с таким проворством, будто его и впрямь кольнули в зад шилом. Несколько мгновений с улицы доносится топот ног убегающего, и вот уже в бане не слышно ничего, кроме завывания ветра в трубе. А два черта и два человека корчатся от смеха.
– Оох-охх-охх, – стонет арендатор между приступами хохота, – вот уж никак не думал, что в конце свадьбы выпадет такое веселье! Ох, чертяка Тоотс со своей дьявольщиной!
– Хм-хм-хм, пых-пых-пых, – отзывается «чертяка», – вам хорошо смеяться, а каково нам с Кристьяном, как мы теперь свои физии от сажи отмоем.
Кийр вбегает в жилую ригу, хватает шубу и шапку и припускает по дороге к своему дому, как на перекладных. Тьфу, тьфу, тьфу! Еще раз тьфу! Вот уж влип, так влип! Лишь добежав до перекрестка, он робко оглядывается и бормочет: «Киви… киви… киви… рюнта… рюнта…» Разумеется, у него не хватает терпения повторить заговорные слова семь раз, тем более, что и не запомнил их толком. «Черт бы побрал этого черта! – машет он рукой. – Только бы до дому добраться».
Дома заспанный папаша отворяет ему двери и осведомляется:
– Где же ты пропадал, Йорх, в такое блаженное время?
– Ходил просто так… взглянуть, – неохотно буркает в ответ сын.
Но как раз в тот момент, когда Аадниель вешает возле трубы на просушку свои мокрые брюки, младший брат Бенно начинает вертеться-крутиться в постели и выходит в переднюю к помойному ведерку справлять нужду. Заметив, чем занят старший брат, он щупает его брюки и замечает:
– Вчера они шпарили тебя горячей водой, сегодня вымачивали в холодной… интересно, какой станет твоя шкура, когда ее выдубят?!
– Марш в постель, пучеглазый! – рявкает Аадниель.
XXIII
Однако – коль гости не сойдут с крыльца, не будет пиршеству конца. В той же мере это относится и к свадьбе Тоотса и к его свадебным гостям. Полночь уже давно позади, гости изнемогли, осоловели и те, кто живет поблизости, отбывают домой. Уезжает урядник и волостной старшина, уезжают со спящими детьми на руках обитатели хуторов Лойгу и Лепику, отправляются в путь также арендатор, Либле и батрак с мельницы. Ухмардуский Аугуст берет в свои сани кистера с его кистершей и устремляется следом за другими. Яан Имелик закутывает в тулуп свою молодую красивую жену и говорит ей, словно бы в утешение: «Не беда! Через час будем дома». Для тех, кто остается ночевать в Юлесоо, расстилают в комнатах и в жилой риге солому и раздают ковры, пальто, тулупы, санные полости – чтобы укрыться. Два «лесовика» уже спят вповалку в углу задней комнаты, задают такого храпака, что стены дрожат и с потолка сыплется побелка. Торговец и подмастерье дремлют, сидя за столом. Тыниссон взбирается на печь в жилой риге, укладывается рядом с аптекарем и сообщает тем, кто внизу, что устроился преотличнейшим образом – как на чердаке небесном. Киппель отводит свою румяную вдовушку в заднюю комнату в общество женщин, сам же устраивается спать в жилой риге… Покой и тишина постепенно воцаряются на хуторе Юлесоо, где за прошедший день было столько жизни и движения, где Йоозеп Тоотс и раяская Тээле отпраздновали свою свадьбу. Последним уезжает из Юлесоо сам Тоотс в обществе Тээле, Лесты, Лутса, Тали и младшей раяской хозяйской дочери Алийде, потому что в доме и впрямь уже не остается места, где можно было бы удобно раскинуться усталым телом. На следующее утро молодая пара уже спозаранку вновь возвращается в Юлесоо. После завтрака, пожелав обитателям хутора покоя и радости, пускаются в путь и те гости, что приехали из более дальних мест. Тоотс сам отвозит на станцию Киппеля и закутанного в тулуп аптекаря, в то время как Леста, Лутс и Тали едут на саареской лошади. Вскоре приходит поезд… Арно Тали задерживается на подножке вагона, снимает с головы шапку и, обращаясь к Тоотсу, поет: «Пусть покой и радость остаются с вами до того, как снова я увижу вас!»
Тарту, 1920-1921.