Во дворе у Петриков стало людно. Приходили старухи и молодицы (в каждом селе есть такие добровольные организаторши свадеб и похорон), шептались о чем-то у ворот и в саду, подсчитывали, сколько надо рушников и хусток на похороны, сколько выпивки и закуски для поминального стола, с оркестром хоронить или без него, и сколько то все будет стоить. Дети Дуняши выслушивали их требовательный, наставительный шепот, со всем соглашались и давали деньги, не считая и не спрашивая, на что они пойдут.
Калитка весь день не закрывалась, люди шли и шли: с полевыми и садовыми цветами, с еловыми венками. Оставляли цветы и венки во дворе, неловко входили в хату и, побыв там какое-то время, выходили со скорбными лицами, с опавшими плечами. Никто не говорил в полный голос. Ребята тоже вели себя смирно, лица их выражали испуг и непонимание того, что случилось.
Дуняша лежала в просторной горнице, на высоком столе, на белой льняной простыне, одетая в черное кашемировое платье, повязанная белым платочком, покрытая до пояса тюлевым покрывалом. Скрещенные на груди руки ее, с выпиравшими, погнутыми в пальцах суставами, и лицо были восковыми. Веки плотно прикрывали запавшие глазницы, губы окрасила синева, нос заострился, и не могло быть никакой иллюзии, что Дуняша просто уснула, что она может вдруг проснуться и встать. Окаменелость навсегда сковала ее тело, и было непонятно, какая причинность, какая связь была между покоившейся на столе Дуняшей и фотографией в черной рамке в изголовье, с которой светилось молодое девичье лицо с пронзительно светлыми глазами и светлой полуулыбкой…
Иван приехал в полдень следующего дня. Был он рослый и смуглый, как и его братья. Но, в отличие от них, пощаженных сединой, голова у Ивана была совсем белая. Он вошел в горницу, опустился на стул возле Дуняши, припал к ее плечу белой головой и долго сидел так, не поднимая головы.
Теперь Дуняша уже лежала в гробу, и от гроба исходил щемяще острый запах свежеоструганного дерева. В шутку обещал Митрофан Кузьмич смастерить Дуняше гроб «без сучка и зазоринки», а пришлось делать всерьез. И сделал-таки, пустив на распил ту самую дубовую колоду, на какой день назад отдыхала Дуняша. Колоду годами прожигало солнце, омывали дожди и высушивали ветры, доводя дерево до крепости стали. Доска получилась гладкая, как стекло. Ну, а нужную форму ей придали уже рубанок, ножовка, молоток да руки Митрофана Кузьмича…
Подошла минута выноса. Приехал на «Волге» председатель колхоза с правленцами. Прибыл грузовик, обтянутый по бортам кумачовой материей, за ним — колхозный автобус. Народу набилось во двор — не протиснуться. Гроб поставили на табуретки у крыльца, оркестр проиграл похоронный марш. Наступила тишина. Еще несколько минут — и можно трогаться. И вдруг эту траурную тишину оборвал невыносимо громкий голос Нины, обращенный к мужу:
— Вася, а пчелы, пчелы наши!.. Про пчел позабыли, второй день не вылетают из ульев!.. — с какой-то давящей тоской выкрикнула Нина.
Василий обернулся на голос жены, заслоненной от него людьми.
— Помрут ведь пчелы с горя! — громко и виновато объяснила Нина. — Чуют, что Дуняши не стало!..
Она метнулась в сад, подняла с земли короткую палку и стала стучать палкой по ульям, приговаривая:
— Вылетайте, вылетайте!.. Ступайте на волю!.. Что это вы себе надумали?..
Но пчелы не слушались Нину — не вылетали. Тогда и Василий быстро прошел в сад, поснимал с ульев крышки и, пыхкая на соты дымом из самодельного дымокура, стал выгонять пчел на воздух. Несколько пчелиных роев, выкуренных из ульев, заметалось по двору, шарахаясь во все стороны, тычась то в стены хаты, то в лица людей. Потом гудящим облаком пчелы вынеслись на улицу и скрылись за высоким тополем.
— Ну, люди добрые, понесем сестричку мою на вечный покой, — просто сказал Митрофан Кузьмич, первым решив, что пора трогаться.
Не зная обычая, сыновья Иван и Владимир подошли к гробу, чтобы взять его на плечи и понести. Но старший брат Василий отстранил их, тихо сказав, что родным детям нести не положено. Гроб подняли другие мужики, и Дуняша последний раз поплыла на их плечах по родному двору к воротам.
3
Ее пронесли на руках по всему селу, по всей трехкилометровой улице. Мимо хаты Аксиньи Перепелки, где она три дня назад пила из щербатой чашки воду, мимо хаты Митрофана Кузьмича, где отдыхала на дубовой колоде, от которой теперь на земле осталась лишь глубокая сырая вмятина, мимо магазина, где покупала соль, а заодно и спички, мимо двухэтажной конторы колхоза, мимо Дома культуры с белыми колоннами у фасада…