Утром вышел. Сел на крыльце. Курил. Курил, как грешник. Как человек. Кто-то подошёл.
– Отец, ты нам нужен.
Он посмотрел. В глазах того – пустота. Треснувшая, чёрная, как окоп в ноябре.
– Я вам не нужен, – сказал он, – вам нужен Тот, Кого я ищу.
– А если мы Его не найдём?
Он затушил окурок:
– Тогда станьте Ему местом.
Шёл дальше. Костыли подмышками. Тело склонившееся. Лицо – без возраста. Только глаза жили. Жили, как живут руины – не домом, а памятью.
Он знал: мир не спасётся справедливостью. Справедливость мертва. Спасётся он любовью. Любовью без причины, без надежды, без слов.
Он был не героем. И не святым. Он был просто человеком. Человеком, который не позволил себе стать зверем. В этом и была его война.
Вечером вернулся в развалины дома. Одна икона уцелела. Тёмная, копчёная. Он не молился – просто смотрел. И в этом взгляде было всё: и покаяние, и вера, и отчаяние, и надежда.
Потом лёг на солому. Костыли – у стены. Возле сердца – молитва.
Не произнесённая. Не записанная. Не каноническая.
А живая.
Как боль. Как хлеб. Как мир, за который стоит умереть. Или – жить.
+
2. Заложники войны
Он стоял, как дерево без корней, но не падал. Один на одной ноге среди выжженной земли. Ветер гнал пыль, как догмы – по чёрствым душам. Вокруг него было не поле, не город, а то, что оставалось после человека. И он был среди этого, не чтобы судить, а чтобы молчать рядом.
Война не кончается, когда перестают стрелять. Она живёт в глазах, в шрамах, в том, как человек жуёт хлеб, будто ворует у смерти. Он видел это. И пошёл туда, где нельзя было жить. Туда, где жизнь ещё не сдалась.
Он пришёл без крика. Без ризы. В грязном бушлате, в котором однажды вынесли его из-под обстрела, он вошёл в развалины школы. Старый скелет стены, запах плесени, ржавая воронка у входа. Но здесь должен был быть хлеб. И чай. И место, где никто не спросит: “Ты с какой стороны?”
– Это точно церковное дело, батюшка? – спрашивали те, кто давно променял евангелие на отчёты.
– Это дело живых. А пока живы – есть время для покаяния.
Он клал хлеб на стол. Ножом, притупленным от железных банок, мазал масло. Разливал кипяток по чашкам. Его костыль стучал, как метроном – от стола к людям, от женщин к детям, от бездомного к убийце.
Он не спрашивал. Кто ты, сколько убил, во что веришь. Он просто ставил перед человеком миску супа и ломоть хлеба. Потом человек ел. А когда человек ест, он становится тише. И в этой тишине что-то внутри успокаивается. Душа отогревается, как руки у печки.
Они приходили – серые, с глазами пустыми, с голосами, как пепел. Мальчишки с автоматами, которые уже не помнили, зачем стреляли. Бабки, которые хоронили сыновей и молились, чтобы не пришлось хоронить внуков. Девочки, которые молчали так, будто слова были выжжены у них изо рта.
И он сидел с ними. Не как святой. Как такой же изломанный. Без ноги, с привкусом крови во рту, с молитвой, которая давно стала криком, обращённым в пустоту. Он сидел и ел с ними. Потому что если ты ешь с грешником, то грех не прирастёт – прирастёт жалость. И жалость сильнее всякой проповеди.
Женщина одна пришла – волосы седые, глаза чужие.
– Ты что, с Богом пришёл? – спросила.
– Нет. С хлебом.
– Хлеб не спасёт.
– А Бог – без хлеба?
Она молчала. Потом села. Потом съела. Потом – впервые за три месяца – заплакала.
Он знал: не все придут к храму. Но если храм придёт к ним – тогда, может быть, что-то проснётся. Он не строил церкви. Он ставил лавку, кипятил воду, резал хлеб. Это и была его литургия.
Он не боялся. Потому что был уже за гранью страха. Что тебе страх, когда нога твоя осталась под бетонной плитой вместе с остатками прошлого? Он был свободен. Не от боли – от себя.
Иногда приходили те, кто не просил хлеб. Они приходили украсть. Сломать. Забрать. Мародёры. Бесплотные, как дым. Один раз он встал между ними и мешком с крупой.
– Убирайся, старик.
– Возьмите. Но сначала поешьте.
– Мы не просим.
– А я не жду благодарности.
Тот плюнул ему в лицо. Но всё равно ел. А потом, ночью, вернулся. Оставил у порога мешок картошки. Не сказал ни слова. И ушёл в темноту.
Он видел, как смерть ходит рядом. Не в выстрелах. А в том, как человек теряет себя. И он стоял между человеком и бездной. Как мост. Хрупкий. Деревянный. Прогнивший. Но пока держится – кто-то перейдёт.
Иногда он молился. Не за мир – за тех, кто в нём остался. Он знал: этот мир не для побед. Он для возвращения. Для тех, кто хочет обратно стать человеком.
Он видел, как мальчик кормит щенка из рук. Как девочка заворачивает ломоть хлеба, чтобы отнести бабушке. Видел, как женщина, потерявшая троих, всё ещё могла обнять чужого ребёнка.