Десять лет он был моим прихожанином. Посты – по графику. Исповедь – по пунктам. Пожертвования – щедрые, но с чековой аккуратностью. Он построил колокольню, оплатил ограду, а однажды даже подал идею о храмовой теплице: “Чтобы и на хозяйство, и на души был урожай”.
Но за всем этим – тишина. Не та, святая, тишина богомыслия, а тревожная, как перед падением. И я знал: этот человек не свободен. Он боится.
Как-то вечером он остался после службы. Я уже гасил лампады, а он стоял, держась за спинку скамьи, как старик, у которого дрожат колени.
– Батюшка, – произнёс глухо, – у меня всё есть. Деньги. Уважение. Семья. А в груди – будто пустота. Или страх. Или одно другим прикрыто...
Я молчал. Потому что это была первая его настоящая фраза за десять лет.
– Я просыпаюсь и думаю: вдруг завтра не купят зерно? Вдруг цена на удобрения вырастет? Вдруг трактор сломается? А вдруг Бог всё это заберёт – за какую-то мою ошибку? И тогда, батюшка, я как ребёнок: бегу, жертвую, исповедуюсь, как будто откупаюсь.
Он опустил голову. А потом добавил тихо:
– А ведь я даже не знаю, люблю ли Бога… или просто боюсь Его.
И тут во мне открылось то, о чём сказано в Евангелии, но редко кто хочет услышать: блаженны нищие духом. Не потому что они бедные, а потому что они пустые, глубокие, открытые. А этот человек всё своё “духовное” построил, как элеватор: герметично, надёжно, красиво. Только зерно в нём – мёртвое.
Я сказал ему:
– Вы всю жизнь держали Бога на расстоянии, словно страховой полис. Но Он не приходит, когда нас всё устраивает. Он приходит, когда нам не на что опереться. Вы жертвовали – но не отдавали себя. Вы верили – но не надеялись. А теперь ваш страх – это зов к свободе.
Он не понял. Тогда я добавил:
– Чтобы Бог был Богом, нужно позволить Ему разрушить ваш контроль. Только тогда в душу приходит настоящая вера – как ребёнок приходит к отцу не потому, что боится, а потому что доверяет.
Он молчал. А потом, поспешно встал, и не оборачиваясь вышел.
С тех пор он изменился. Не быстро. Он по-прежнему работает. По-прежнему помогает. Но теперь не прячется за это. Однажды он даже сказал на исповеди:
– Я больше не прошу у Бога сохранить хозяйство. Я прошу – не потерять душу.
И я понял: страх ушёл. Вместо него появилась жажда. И нищета духа. Та, что делает человека сильным, потому что он, наконец, перестаёт быть богом самому себе.
Всякий пастырь знает: опаснее всего не бедность, а благополучие без свободы. Но если человек прозревает в этом своё рабство – тогда начинается настоящее царство Небесное. Потому что вера – это не контроль над жизнью, а отдача её в руки Того, Кто дал её.
+
Свеча семнадцатая
ОБНОВЛЕНЦЫ
I. Ветер с востока
(Отец Илья)
В тот год в село Плюты пришёл ветер. Не метель, не буран, не стихия – нет. Этот ветер был другой: человеческий, красный, и шёл он не с неба, а из распахнутых дверей губкома, из рупоров агитпоездов, из криков на сходах. Слово Божие зашаталось в воздухе, как плащ без хозяина.
Отец Илия тогда служил двадцать второй год. Знал каждого, крестил половину, отпевал почти всех стариков, которых теперь хоронили без кадила, без пения – “по-новому”.
– Христа вы из храма выносите, – говорил он мужикам.
– А мы – народ теперь и есть Христос, – отвечали.
Батюшка отмалчивался. А потом, когда на Пасху пришли с ружьями – “освободить народ от мракобесия” – понял: грядёт не революция, а Вторая Гефсимания.
Они пришли трое: Фёдор Блинов – бывший псаломщик, теперь председатель сельсовета, в фуражке с красной звездой; Степан Негодяй – красноглазый, с маузером, и третий – городской, в очках, с брошюрой Луначаpского.
– Батюшка, – сказал Блинов, – мы не против Бога. Мы за нового Бога. За обновление.
– А старый – чем плох? – спросил отец Илия.
– Слишком покорный. Слишком небесный. А мы – земные. Нам надо, чтобы церковь шла в ногу с революцией. И ты – с нами.
Отец Илия смотрел на них, как на окровавленных птенцов, вывалившихся из гнезда. Не с гневом, а с состраданием.
– Не в ногу с революцией, дети, а в ногу с совестью надо. А совесть – не по уставу живёт.
– Значит, враг, – бросил Степан.
И ушли. А за ними – половина прихода.
Через неделю открыли “Обновленческий храм”. В том же здании, с теми же иконами, но без отца Илии. Вместо него поставили Павла – молодого, гладколицего, говорившего гладко, но с холодом в голосе.