А было вот что: сгорела вера, как солома. Был храм – и нет. Были батюшки – и вон они, по этапу. Одни в лес ушли, другие – в город, третий – в революцию.
А этот, Павел, помним мы его. Молодой, белолицый, как пасхальный кулич. Пришёл с бумажкой, что он – новый пастырь. Голос тонкий, ряса гладкая, а душа – не видно. Службу правил, но – как учитель, не как молитвенник.
– Он книжный, – говорили.
– Он красный, – шептали.
А старики – и вовсе в храм не ходили. Плюнут в землю – и мимо.
Был у нас случай. У Меланки Варфоломеевны муж помер. Она – к Павлу.
– Отпой, батюшка, ну хоть по-человечески.
А он ей:
– Он не зарегистрирован в обновлённой общине.
Меланка на колени:
– Батюшка, да у него же и иконка-то в кармане осталась! Смотри, а он как воск потёк, ушёл, не глядя.
Тогда мы поняли: этот – не наш.
Потом храм отдали под зерно, а после под картошку. Павел стал читать нам, как надо жить по-научному. Учил: Бога нет, есть прогресс.
А бабка Авдотья ему:
– Прогресс у тебя в голове, а у меня в сердце батюшка Илия.
Мы-то не забыли – был у нас отец Илия. Молчаливый, как старый дуб. Говорил мало, смотрел – до нутра. Его сослали. Павел не заступился. Кто не предал – тот молчал. Так и живём: кто с Богом, кто – с властью, кто – ни с кем.
+
А потом – смотрим: идёт кто-то в шинели, борода – снегом седая.
Илия.
Вернулся. Без бумажки, без приказа. Просто пришёл и стал в храме.
Не говорил ничего. Только встал – и тишина стала как перед грозой. Люди шли сами без зова. Даже те, кто годами иконы прятал.
А через неделю – ещё чудо. Павел вернулся. Босой. Глазами – как будто всю Русь проплакал.
Мы не знали: простить ли, прогнать ли.
– Батюшка, – говорит он Илии, – я не молился двадцать лет.
А тот ему:
– Начни с молчания.
Кто-то сказал:
– Вот он, блудный сын.
А баба Стефанидка – сразу:
– Не сын он, а худородок.
А дед Лука ей:
– Да ты бы видела, как он стоял на коленях. Словно на гвоздях.
И правда – стоял. Молился не словами, а глазами. Как будто искал Бога – не в небе, а в Илие.
Слух пошёл: Павел кается. Постится. Ходит к старым, просит прощения. Мы сперва сторонились. А потом стали подпускать.
А вера – знаете, как вода: даже если пересохла, но если в землю впиталась – то оживёт. И так с Павлом стало.
Он теперь с Илией – не как младший, а как страж. На колокольню сам полез, крест чинил. Старушку Кузьминишну исповедал – со слезами.
Селяне уже не спрашивали: кто он. Говорили:
– Был бунтарь, стал монах.
– Был пустоцвет, а стал хлеб.
Когда умер отец Илия – Павел над ним молчал. Не читал, не говорил. Просто стоял. И у всех было чувство, что он теперь – камень у врат храма. Такой, что уже не отвалится.
А вера? Она осталась. Не потому что храм выстоял, а потому что мы выстояли. Со слезой, с кривдой, с покаянием.
Вот так было.
+
IV. Исповедь Владыки
Я вспоминаю Павла.
Был он ещё совсем юн, когда впервые явился ко мне – с глазами жаждущими, с рясой новой и душой, как только что распаханная земля: мягкая, нетерпеливая, уязвимая.
Он говорил горячо, любил цитировать святых отцов через марксистскую призму. Искал не Бога, а правду.
Я слушал – и молчал.
Не потому, что не знал, что сказать. А потому, что есть болезни, которые не лечатся словами, а только временем и болью.
Когда началась буря, я знал: он уйдёт. Уйдёт с теми, кто обещает рай без креста, воскресение без Голгофы, любовь без страха Божия.
Они называли себя “обновленцами”, но в их реформе не было ни духа обновления, ни дыхания Духа. Только человеческая дерзость.
Я не предал.
Я молчал.
Я подписывал указы, отстранял, извергал, благословлял погребения без пения. Я хоронил Единое Тело – каждодневно, по кусочку.
Однажды я видел сон.
Стою я на распутье, в ризе архиерейской, и иду в никуда. Слева – огонь. Справа – лёд. А впереди – крест, тёмный, как молчание Божие. И голос внутри:
“Твой жребий – быть отцом сыновей, которые распинают”.
Проснулся я – и понял: наша боль не в том, что нас предают, а в том, что мы должны продолжать любить.
О Павле узнал от местных.
– Вернулся. Служит с Илией. Кающийся.
Я долго не ездил. Не по немощи. По стыду.
Не мог смотреть в глаза тем, кого не спас, кого не защитил. Кто пал на моих глазах.
Но Господь судит иначе. Прислал мне письмо от самого Павла:
“Владыко, простите. Я жил, как слепой. Я думал, что строю Церковь, а ломал алтарь. Если сможете – благословите”.
Я сложил письмо на груди – и молился.
Не о Павле. О себе. Чтобы не возгордиться, не стать судьёй вместо Отца.
Я приехал на престольный праздник.
Храм был старый, как сама скорбь. Крыша латанная, пол скрипит. Людей – немного. Но глаза их – как светильники.