В этот вечер я не молился. Не мог. Казалось, что вся моя жизнь – впустую. Что все эти годы – труды, молитвы, ночные бдения, исповеди, книги – никуда не вели. Я чувствовал себя забытым. Как будто Бог прошёл мимо. Как будто я не нужен.
А потом – стыд. Такой, что сердце хотелось вырвать. Стыд не за чувство – за его причину. Я понял: я завидую. Завидую молодому батюшке, у которого горят глаза, который любим, которому улыбаются. Я же – как старая икона в темном углу. Почти забытая.
И тогда я вспомнил слова святителя Василия: “Зависть – это скорбь о благополучии ближнего”. Но я бы добавил: зависть – это скорбь о том, что ты сам – будто не живёшь. Что ты невидим. Что жизнь проходит мимо тебя.
Я пошёл к себе в келью. Долго сидел, не зажигая лампады. И вдруг из глубины сердца поднялся голос – не мой, тихий, но властный:
“А ты зачем служишь? Ради любви или ради признания? Ради Христа или ради того, чтобы тебя заметили?”
И в ту ночь я впервые сказал честно: “Господи, я завидую. Прости меня. Я слаб. Я пуст. Я хочу, чтобы любили – а не умею сам любить”.
И знаешь, в тот самый момент, в этой тёмной ночи, когда я наконец перестал оправдываться, перестал быть священником, монахом, пастырем – а просто стал ребёнком, которому сольно, тогда впервые за много лет я почувствовал: Он рядом. Не где-то там, не на иконостасе. А здесь. В тишине. В моей боли. В моём признании.
Вот тогда я понял: зависть – не просто грех. Это – диагноз. Это симптом того, что ты потерял ощущение себя как любимого сына. Не просто творения, не просто служителя – а именно любимого. Зависть – это тоска по любви.
Понимаешь, зависть не всегда кричит. Иногда она плачет. Иногда – молчит. Она может быть в том, как ты сравниваешь себя с другими. Как радуешься неудаче ближнего – не из злобы, а потому что тогда ты не так уж плох. Она прячется в мыслях: “А почему не я? А чем он лучше?”
Я знал одного монаха. Он был мудр, кроток, добр – но всё время тосковал. А потом признался: завидует брату, к которому едут паломники. “Я всё делаю, как надо, – говорит, – но его любят, а меня – нет”. И этот монах плакал, как ребёнок. Он не хотел славы. Он хотел любви.
А разве мы не все такие? Разве не это – наш общий плач с Адамом: “Я наг, и потому скрылся”? Мы боимся быть не нужными. Мы хотим быть принятыми. Мы хотим – быть.
Вот ты спрашиваешь: когда у моего хождения в храм появится результат? А я спрошу тебя: какой ты хочешь результат?
Если – утешения, мира, “чтобы стало легче” – не жди. Не потому, что Бог не даёт. А потому, что пока ты ищешь результата – ты ищешь себя, а не Его.
Но если однажды ты придёшь в храм – не чтобы получить, а чтобы просто быть, просто стоять перед Ним, как есть: со своей завистью, болью, растерянностью, тоской – вот тогда и будет результат. Тот самый, о котором говорил старец: Богу станет радостно от тебя.
Знаешь, я больше не прошу “результата”. Я просто живу. Служу. Иногда – с радостью. Иногда – с усталостью. Но стараюсь – с любовью. И когда ко мне подходят дети, когда старушка жмёт руку, когда кто-то молча встаёт на исповедь и плачет – я понимаю: я не зря. Я есть. Я нужен.
А главное – я любим. Не за заслуги. Не за молитвы. Не за то, сколько лет я священник. А просто – потому что Он так решил. Потому что у Бога нет ненужных. У Него нет заброшенных. У Него – все дома.
И, быть может, именно зависть – этот позорный, унижающий меня червь – и была моим путём. Моей дорогой к смирению. Моей исповедью. Моей встречей с Любовью.
А значит, отвечаю тебе, дорогой мой:
Когда у твоего хождения в храм появится результат? – Когда ты перестанешь искать его для себя и начнёшь искать Его. Не результат – а Лицо. Не утешение – а Истину. Не оправдание – а прощение.
И тогда, быть может, однажды, ты тоже скажешь:
“Господи, я – Твой. И мне достаточно”.
+
Когда я был молод и крепок, я думал, что вера – это лестница, по ступеням которой я, как ловкий гимнаст, вскарабкаюсь в небеса. Я читал, постился, служил. Вставал до рассвета и клал поклоны до седьмого пота, вбивая себе в голову мысль: вот ещё немного, и я стану святым. И всё мне казалось, будто я вижу Бога краешком глаза – в облаке ладана, в светлой тишине алтаря, в капле вина, тихо дрожащей в потире. Но годы шли, а я оставался всё тем же. И, как ни странно, всё чаще меня охватывало одно чувство – осуждение.
Сначала я этого не замечал. Но оно было, было – как тень от иконы, всегда рядом. Служишь литургию – и думаешь: “Что же эта бабка опять в брюках пришла?”, исповедуешь – и ловишь себя на мысли: “Ну и нагрешила же, а ведь учительница...”, читаешь житие – и думаешь с горечью, что до преподобного Серафима мне как от Житомира до Синая.