– Да чё? – буркнет. – Засорится, небось.
– А если – цветы?
– Мутью поплывут…
– Нет. Запахнут.
И глядел на него, как на икону, ещё не написанную.
С той поры Петька стал приходить по вечерам: то дрова принесёт, то лампаду зажжёт, то просто сядет рядом, в молчании.
А когда отец Мелетий умер – тихо, в снежную ночь, при свечке, – Петя первым взял молоток. Он латал крышу, мыл полы, гладил седого Василия. А в угол, за иконой, тайком поставил камушек с речки – первый, что когда-то хотел бросить в окно.
Годы прошли. И теперь, в новом облачении, Петя – отец Павел – шёл к алтарю с тем же огоньком в глазах. А если его спрашивали, зачем он снова и снова творит добро, когда вокруг только равнодушие, он отвечал просто, почти шепотом:
– Я – речка. А отец Мелетий был мой первый цветок.
+
2. Цветы и камни
Время текло, как весенняя вода – то шумно, то тише, а то и вовсе замирало в прозрачной глубине воспоминаний.
Отец Павел служил теперь в той же деревне, где когда-то бегал босоногим по глине, и теперь его сапоги скрипели по тем же доскам, по которым шагал Мелетий. Только теперь он шёл медленно, с извечными четками, словно сдерживал время, чтобы не убежало вперёд него.
– Батюшка, – как-то сказала ему учительница Марья Николаевна, – вы будто с другой стороны света пришли. Всё у вас будто не здесь происходит: не с людьми – с душами.
Он улыбнулся. Он знал, что души – это и есть люди. Только очищенные, обнажённые. А с такими можно говорить без слов.
Он помнил, как когда-то Мелетий сидел молча, пока Петька разрывался на части от своей глупости, страха, злобы и стыда. И это молчание было сильнее грома.
Теперь и он молчал. Особенно перед исповедью. Он просто смотрел в глаза, и кто-то начинал плакать, кто-то дрожать, кто-то падал на колени, даже не выговорив ни одного слова.
Однажды к нему пришёл человек. Суровый, в чёрном плаще, с лицом, как обугленное дерево. Сказал:
– Мне сказали, вы никого не выгоняете. Я – тот самый, кого выгнать надо бы первым.
– Проходи, – тихо сказал отец Павел.
Тот зашёл, сел, замолчал.
– Я был доносчиком, – проговорил. – И не просто – я людей ломал. Души ломал. За деньги. За страх. За смех. За привычку.
Отец Павел молчал. Только глянул – и в этот взгляд вошло всё: память, боль, кровь века, бездна человечества.
– Зачем ты пришёл?
– Мне снится… старик. В белом. Печёт хлеб. А я голый. И он даёт мне кусок. И говорит: “Ты теперь сам пеки”.
Отец Павел поклонился, медленно. Как к святыне.
– Значит, пришёл не ты. Господь тебя привёл. Он печёт – мы подаём. А добро – хлеб. Без него – пустота, тьма, голод.
С того дня у храма появилось ещё одно лицо. Мрачное – но день за днём всё светлее. Он стал печь хлеб – настоящий. Пекарь. А батюшка благословил ему табличку повесить над дверью: “Хлеб жизни”.
Так шло время. Отец Павел не искал чудес – но чудеса искали его. Люди приходили, ломались, плакали, вставали. Не потому, что он был великим – а потому что не считал себя таковым.
Он по-прежнему клал каждый вечер камешек на полку – как Мелетий. Но теперь к ним добавлялись цветы: подсушенные полевые, принесённые детьми.
И каждый цветок был историей. Преображения. Пути. Покаяния.
А когда его спросили однажды: “Что главное в христианстве?” – он ответил, по-простому, но с глубиной:
– Главное – снова и снова. Делать добро. Строить на нём своё сердце. Потому что Господь приходит не в громе. А в тихом дыхании. И в хлебе, что печёшь для другого.
+
3. Старец
Однажды осенью, когда листья лежат на земле, как письма, не дошедшие до адресата, отец Павел получил неожиданное письмо. Бумага – старая, чернила – выцветшие, но рука – знакомая. Было в ней что-то от молитвы, что читают в полголоса, с затаённым дыханием.
Письмо было от монаха Иоанна – бывшего односельчанина, постриженного на Афоне, затворника, о котором говорили шёпотом, как о святом, ещё живом.
“…Если Господь благословит – приду. Хочу исповедаться. Пред смертью. Но не о грехах – о пути. Храни тебя Бог. Старец И.”
Через неделю он пришёл. Маленький, согбенный, весь в чёрном, с лицом, как кора старого дуба. Глаза – будто несли за собой вековую темноту и радость одновременно. Он не говорил – смотрел. И этот взгляд, кажется, мог осенить всю деревню крестным знамением.
Они сидели на скамье у церкви, в молчании, долгом и густом, как вечерний туман.
– Что такое добро, отец Павел? – спросил наконец старец.
– Это… как свет. Не свой, но отражённый.
– А что есть свет?
– Господь.
Старец улыбнулся.
– Значит, добро – это когда ты становишься зеркалом. Но чистым. Чтобы не исказить. Не разбиться. Не отражать себя.