Она кивала – всё быстрее, всё глубже, будто вбирала слова кожей, дыханием, болью.
– Мне не нужно больше объяснений, – прошептала она. – Мне нужно – быть. Просто быть перед Ним. Пусть даже без слов.
– Это и есть молитва, – сказал отец Алексий. – Начало настоящей.
И она ушла. Не уставшая, не просветлённая, но живая. Впервые за много лет – живая. И пустота в ней уже не пугала, а звенела – как чаша, в которую кто-то великий начнёт наливать свет.
+
Свеча шестая
О старике, который не мог простить себя
Он пришёл к избушке отца Алексея без записки, без просьбы, без ожиданий. Просто сел в углу храма после службы и долго сидел – недвижно, будто сам был частью каменной стены. Батюшка Алексий подошёл к нему только на третий день.
– Простите, – сказал он мягко. – Вы что-то ищете?
Старик медленно поднял глаза. Глаза были не уставшие – изломанные, как окно, в которое били всю жизнь камнями и дождём. Взгляд смотрел не на батюшку, а сквозь него, как будто ищет не человека – искупление.
– Я не ищу, – сказал он. – Я жду. Жду, когда Господь накажет меня.
– За что же?
Старик молчал. Потом, как будто во сне:
– Мне было двадцать. Было голодно, страшно, темно. Я сдал одного человека. Чтобы выжить. Просто сказал адрес. И больше никогда не узнал, что с ним было. Но я знаю. По ночам знаю. По жизни знаю. Он погиб. И я... живу. А не должен.
Он посмотрел прямо в глаза отцу Алексию.
– Я исповедовался. Мне читали разрешительную. Но душа не прощает. Не прощает меня. Я не имею права на радость. Я прожил долгую жизнь как вор – с украденным временем.
Отец Алексий опустил глаза. Это был не редкий грех. Но редко он горел так глубоко, как раскалённое железо под кожей.
– Ты не простил себе. И думаешь, что этим ты праведен. Думаешь, если будешь всю жизнь себя мучить, то тем самым восстановишь справедливость. Но ты, брат, заменил Бога собой. Ты хочешь быть своим судьёй. И ты суровее, чем Сам Господь.
– Но я же виноват, – выдохнул старик.
– Конечно. Но Христос умер за виновных. Не за праведных. Не за тех, кто себя может спасти. Ты не отпускаешь себя, потому что думаешь, что это – твой крест. А это не крест. Это – гордость. Тонкая, изломанная, почти святая, но всё ещё гордость.
Старик сжал пальцы.
– Я не могу иначе.
– Это правда, – мягко сказал батюшка. – Человек не может сам себя простить. Это делает Бог. Только Бог. И знаешь, как Он это делает? Через слёзы. Через то, что ты сейчас чувствуешь. Ты уже на дне. Теперь позволь Ему поднять тебя.
Старик закрыл лицо руками. И долго плакал. Плакал, как ребёнок. Без слов, без защиты, без оглядки.
Когда он поднялся, он был не моложе, но тише. Как будто боль в нём отступила, чтобы дать место любви. Не к себе – к Богу, Который не справедлив, а милосерден. И в этой милости – всё спасение.
+
Свеча седьмая
О юноше, который хотел умереть
Он пришёл в метель. Снег падал косо, как будто небо уставилось в землю и не хотело поднимать глаз. Юноша был весь мокрый, в чёрной куртке, лицо белое, губы синие. Он не сказал, кто он. Только сел в притворе и сидел, пока не остался один.
Батюшка Алексий подошёл, закрыл за ним дверь, поставил чай на скамью.
– Далеко шёл?
Юноша молчал. Пил чай с такой сосредоточенностью, будто спасал себя глотком. Потом, не поднимая глаз:
– Я не хочу жить.
Это было сказано спокойно. Как “я замёрз” или “у меня болит зуб”.
Отец Алексий не испугался. В жизни, где свет – Христов, а тьма – каждодневна, такие слова не чужды. Он знал: страшнее смерти – пустота. Пустота, из которой эта фраза растёт.
– Почему?
– Потому что ничего нет. – Юноша говорил, как через вату. – Я думал, будет смысл. Хотел его найти. В науке, в людях, в любви. В себе. А внутри – пусто. Везде – ложь. Я никому не нужен. Даже Богу.
Отец Алексий сел рядом. Положил руку на плечо.
– Если бы ты был не нужен Богу, ты бы не сидел сейчас здесь.
Юноша вздрогнул. Он не привык к словам, которые не осуждают и не объясняют. Он привик: к диагнозам, к фразам “возьми себя в руки”, “всё пройдёт”. А это было другое.
– Откуда вы знаете? – прошептал он. – Может, это я пришёл сюда, чтобы убедиться, что и тут – тишина.
– Нет. Ты пришёл, потому что душа твоя задыхалась. И она привела тебя туда, где воздух ещё есть.
– Мне кажется, Бог молчит.
– Бог всегда говорит. Только не как диктор. Он – как боль в сердце, как тоска, как нить. Как тот самый вопрос, который ты себе задаёшь с десяти лет: “А зачем всё это?” Вот это и есть голос Божий.
Юноша впервые посмотрел на него по-человечески.