Он пошёл в храм, как будто впервые. И когда встал на вечернюю молитву, слёзы пошли. Не от скорби, а от тихой благодарности. Он узнал боль – и вернулся с ней ко Христу.
С тех пор он говорил:
– Есть ямы, в которые мы падаем. Есть – в которые нас затягивает любовь без рассудка. А есть – куда Господь посылает нас, чтобы мы знали, откуда вытаскивать других.
И в этом – великая тайна рассудительности. Не оберечь себя, а сохранить свет, чтобы и в бездне не погаснуть.
+
IV. Завет на закате
Прошли годы. Монастырь изменился: новые стены, новые голоса, новые заботы. А Ефим остался. Только теперь его звали не иначе как отец Ефимий. Он говорил мало, но каждое слово его отзывалось в душах, как камень, брошенный в колодец: не сразу, но глубоко.
Он уже не мог трудиться, как прежде: нога болела от старого перелома, а зрение мутнело. Но келью его не оставляли ни новоначальные, ни искушённые. Приходили за советом, как к источнику.
Однажды вечером, в прощённое воскресенье, перед Великим постом, молодой инок по имени Гавриил пришёл к нему, полный растерянности.
– Отче, – сказал он, – я больше не понимаю, где граница между состраданием и безрассудством. Я всех жалею, всех хочу обнять, всех спасти… и погибаю сам. Молиться не могу. Радости нет. В сердце – шум и темнота.
Старец помолчал. Потом медленно, опираясь на знакомую берёзовую палку, всё ту же, что хранил у иконки, вышел на крыльцо. Небо было чистым, в звёздах, как древняя икона в золоте.
– Видишь, – сказал он, – вот я стою на краю вечера. А когда-то стоял на краю ямы. И понял: спасенне не в том, чтобы всех унести на себе, а в том, чтобы нести в себе Христа. Тогда Он Сам понесёт тех, кого мы не можем.
И замолчал.
Гавриил хотел ещё спросить, но отец Ефимий поднял палец:
– Запомни: боль ближнего – не повод упасть, а зов взяться за посох рассудительности. Не прыгай в яму, если не уверен, что сможешь вылезти. И прежде чем спасти кого-то, утверди своё спасение. Ибо слепой слепого не выведет.
– А как узнать, что я не из страха остался наверху, а из любви? – спросил Гавриил, уже тише.
– Если молишься – и не осуждаешь, если страдаешь – и не теряешь мира, если помогаешь – и не забываешь Бога, тогда – любовь.
В ту ночь отец Ефимий отошёл ко Господу. Тихо, без шума, как свеча, догорающая в лампаде. В руках у него осталась палка – гладкая, тёплая, как будто хранившая тепло его слов.
А инок Гавриил взял ту палку, не как святыню, а как завет: рассудительность – не холод, а свет. И в том свете – путь.
2017 Афон
+
Свеча одиннадцатая
Суд Божий
Он вошёл в комнату, как входят те, кто давно не боится быть изгнанным. На нём был ветхий плащ, на заплате ещё одна заплата. Глаза смотрели прямо, но не вызывали на бой. Наоборот, в них было что-то такое, от чего и враг, казалось, опускал оружие: не слабость – тишина.
– Это отец Александр, – сказал кто-то сбоку, словно извиняясь.
Молчание. Комната дышала злобой, как печь, раздутая гневом. На столе – протокол, на стене – портрет начальника в рамке, рядом – два участковых и женщина с разорванной душой.
– Кто он такой? – буркнул следователь.
– Священник. Пришёл по просьбе сына этой… пострадавшей.
Мальчишка стоял в углу. На нём – чёрная куртка, а под нею, казалось, тлело сердце, которое билось не от страха, а от стыда. Он украл. Деньги. Много. У матери. На наркотики. В квартире – драка, полиция, мать в истерике. И вот – отец Александр.
Он не стал говорить. Просто подошёл к ней – женщине, перекошенной гневом, и, казалось, обнял её не руками – взглядом. Тот, кто видел, говорил потом: будто в комнате стало тише.
– Ты… ты хоть понимаешь, что он сделал? – сорвалась она. – Ты пришёл защищать вора?
Отец Александр стоял и молчал. Потом сказал:
– Я пришёл быть рядом. Не защищать. И не судить. Просто быть.
– Вам легко говорить. Вы – поп. У вас, может, и детей нет, и душа не болит.
Он тихо кивнул:
– Была. Болела. Умерла. В девятом. От дозы.
И снова – тишина. Такого в комнате не ожидал никто. Не ждали в ней ни покаяния, ни правды, ни живой боли. Она – казённая. Протокольная.
А теперь – будто Крест вошёл в протокол.
– Я не оправдываю. Но есть то, что выше правоты. Это – боль. И любовь, которой не хватает. И если уж кого и судить, то всех нас. За то, что мы умеем карать, но не умеем слушать, понимать, сострадать и протягивать руку помощи.
Следователь вздохнул. Мать опустилась на стул. Мальчишка – рыдал. Без слов. Без крика. Только плечи дрожали, будто сердце решило говорить за рот.
Отец Александр подошёл. Не спросил. Не наставлял. Просто положил руку ему на голову. Как в древности. Как будто в том жесте было всё: прощение, надежда, тишина.