Эмиль Шёнайх-Каролат
Свечка
Одна из первых сентябрьских ночей. Она лежит прохладно и тихо на большой реке, которая с спокойной уверенностью шлет свои воды навстречу близкому морю. Огни проходящих судов кажутся бледными цветными точками в тумане, застилающем берега. Там — сырые луга, на которых лежат словно тонкие белые простыни; там и здесь мелькает черная точка — это шлагбаум, а перед ним жирные быки лениво глазеют в ночную мглу. От этих лугов дорога идет слегка в гору, вплоть до дач, окруженных парком — это конец предместья близкой столицы.
Над всей картиной стоит круглый месяц, неподвижно и тихо, точно на театральной декорации. На деревьях не колышется ни один лист; их черные верхушки переплелись и обрамляют кругообразно мокрый английский лужок, посредине которого стоит мраморная фигура: статуя имеет такой вид, как будто ей холодно. Далее верхушки деревьев опять сливаются и подступают к самому фасаду роскошной, хотя несколько громоздкой виллы. Они кончаются у балкона из серого песчаника, с золоченою решеткою, на который выходит будуар Елены, единственной дочери советника комиссии, консула какой-то американской республики и владельца земли, расположенной в лучшем пункте столичного предместья, знаменитого своей красотою.
Будуар Елены очень типичен. Окна с боковыми зеркалами, с тяжелыми шелковыми занавесями; комната битком набита мебелью «под буль». Кроме того есть и налет беспорядка, а также слабый, неопределенный parfum, свойственный комнатам, обитаемым дамами. На рояле Эрара, который занимает один из углов комнаты, лежит раскрытая кадриль из «Корневильских колоколов», а из под нее выглядывает кончик «Гибели богов» Рихарда Вагнера.
По песку двора быстро и едва слышно катится карета. Отворяется и захлопывается несколько дверей, слышен краткий разговор, из которого мы узнаем, что Елена слушала лекцию нового молодого приват-доцента, д-ра Куно Розенгайна, «О существенно неосязаемом в осязаемости несущественного», а затем пила чай у подруги, — после чего портьера быстро отдергивается и входит сама Елена. Она бросает в угол шляпку с белым крылом и зажигает прелестную восковую свечку, прозрачно-тонкую, голубую, которая стоит на ее письменном столе, в подсвечнике причудливой формы. Совершив это, она погружается в кресло и начинает вглядываться в месяц, который стоит на небе, точно пригвожденный, и бросает белые лучи в полутемные углы комнаты.
Благодаря свечке, мы замечаем, что Елена очень миловидна. У нее изящное, бледное лицо с большими темными глазами, узкими красными губами и маленькими ушами; в каждом ухе по серой жемчужине. На голове волны спутанных, мягких волос, собственно белокурых, но имеющих вид темных, с легким налетом poudre de riz.
Месяц начинает Елене надоедать. Она откидывает головку назад и замечает перед собой серебряную тарелку с двумя письмами. На обоих адрес писан мужским почерком, но оба они по наружному виду не похожи друг на друга. Одно — скромное, четырех-угольное, запечатанное маленькою печатью, и печать так глубоко и порывисто вдавлена, как будто отправитель ею запечатал жизнь. Конверт другого письма — из толстой, шероховатой бумаги, сложен треугольником и носит огромный пестрый шифр.
Елена не медлит ни одной минуты. Почему-то она выбирает первое письмо — потому-ли, что почерк знакомый, или потому, что она намерена шероховатое послание приберечь для десерта. Она придвигает к себе маленькую, ласково горящую, свечку и читает:
«Фрейлейн Елена!
«Не без глубокого волнения кладу я это письмо в ваши руки.
«Я почти никогда не имею счастья видеть вас — это и заставляет меня писать вам то, что я охотно сказал-бы вам с глазу на глаз, с той откровенностью, какая необходима, когда предлагаешь тяжелый вопрос.
«Мы были с вами знакомы еще детьми, Елена, и вы всегда были добры ко мне, даже тогда, когда мы уже не были детьми и вы уже стали предметом зависти и поклонения, а я должен был заботиться о моем существовании, о куске хлеба. Живя в блеске, вы иногда дарили мне дружеский взгляд, несмотря на большое расстояние между нами и на неизгладимую пропасть между баловнем счастья и сыном бедности. Быть может, вы были добры из жалости, Елена, и не знали, что вы были юношеской мечтой бедного сиротливого мальчика, который, удрученный тяжелой работой, только в любви своей находил силу продолжать идти по тернистой дороге.
«Теперь я достиг зрелых лет, Елена, и моя любовь не угасла, а стала глубже и святей. Я неутомимо боролся с жизнью и завоевал себе скромное, но прочное положение. Низачто бы я не приблизился к вам бедный и удрученный неудачами; теперь же я могу честно спросить: хотите быть моею любимой женой, Елена? Я люблю вас всеми силами души, закаленной в бурях, и хочу хранить вас крепко и неизменно в своем сердце, которое всегда билось для вас и всецело принадлежит вам.