Анна словно разочаровалась в истине. Будто ей определенно подсунули не то, что она знала, помнила, видела, на что она рассчитывала в душе.
В дни немецкого нашествия бывало так: неважно, весной ли, в гололедицу ли, но лишь она ловила какой-нибудь слушок правдоподобный более или менее о будто бы виденных кем-нибудь вот-вот злоключениях Василия, нуждавшегося теперь в помощи, она, до испарины трясясь, выколачивая дробь зубами, ходила-бегала по всем окрестным селам – с замиранием сердца ей хотелось истинность в нем установить. Может быть, у видевших его либо слышавших что о нем как-то. И сколько раз тогда ее останавливали и допрашивали патрули немецкие; и она говорила без утайки всем, что ищет мужа своего – незачем ее задерживать. Только не нашла она ни человечка, кто бы мог хоть что-нибудь знать и сказать ей о Василии – что-нибудь определенное.
Однако перед нею тут уж был приехавший ее брат родной, фронтовик, кого призвали на фронт вместе с ее мужем и кто до момента формирования был около него, – и он-то тоже не мог ей сказать ничего определенного о нем! Анна огорчилась от этого. Брат немногосложно рассказал, что так удручающе подействовали на них, призванных под ружье (они точно в Калязине формировались), первые бомбежки Ржева: только после этого все они задумались и поняли, что никакие это не маневры временные – пахнет очень жарким делом, где ты пан или пропал. В три дня их всех раскидали по различным фронтовым частям. Складывалось тяжелей всего под Ленинградом, и многих, обув, одев, выдав оружие, отправляли туда. Василий именно туда попал. Там жутко как и сейчас. А его-то, Николая, кинули тем разом за Смоленск. Тоже было пекло подходящее, бои, сдерживание немцев.
– Извещение мы на него получили, – сказала Анна, всхлипнув жалостно. – О том, что пропал он без вести. А где, когда пропал – нет указаний. Сам догадывайся, что ль?
– Да, бывает так, что и нет очевидцев: сравняло с землей. Где могилу найти, когда, может, на воздух подняло все?
– Вот жалко: не застал уже ты Машеньку, схоронили за деревней, – тихонько, как при покойнице, пустив вновь слезу, сказала Анна. – Была вся белая, как коленкоровая.
– К сожалению… Я знаю то… – И с неловкостью он поправился на стуле.
– А ты как же, Колюшка, – на побывку только приехал или что?
– Нет, насовсем, Аннушка: врачи нашли, что я силушкой сдал. Им-то видней со стороны. Меня демобилизовали начисто.
– Вчистую, стало быть, отпущен? По ранению какому?
– Не по ранению, а по болезни.
И он рассказал, что у него получилось так на фронте: он был обут в валенках (известно: без калош), а было оттепельно, мокро, и он сильно ноги промочил. Когда они прибыли на место со своею частью, у него уже опухли ноги. Сильно. Так, что даже валенки мокрые с них не смогли снять. На его ногах их разрезали для этого. И вот ему дали теперь редчайшие документы. Стал он белобилетником, ненужным армии.
– Вот есть у нас в государстве такие врачи – хирурги, что у человека мертвого отрежут голову и приставят ему живую, и он будет еще жить, – еще витийствовал Николай, желая, по-видимому, этим самым показать, что он знает нечто такое, что другие не знают. – А я ведь что – живой покамест, и меня отослали домой, а лечить не стали – слишком дорогое, видать, это удовольствие для них. Врачей недохватает. Вот все учатся, а врачей все равно мало.
– Народ гнилой пошел. Нервный, – сказала Анна.
– Да. У меня желудок шалит. Как понервничаю – и все. Спокойной жизни нет. Вот что.
– Нету, – подтвердила Анна, – откуда она, спокойная жизнь? – Помолчала. – Ее, наверное, нет ни в мире, ни в Сибири, как говорится.
– Ох! Гнет нас, ломает.
– Не говори, Николушка. Не продыхнуть. Насилу-то бог дал – унесли мы от немца ноги при выселении. Лучше б сразу убить человека, чем его мучить так, как нас мучили. И, когда свирепствовал тиф, не знали, вылечимся ли или отправимся на тот свет, как другие болевшие им или заживо сгоревшие в полыме. – Потом Анна спохватилась, что должно, не то говорит при нем: все о смерти и о смерти – и побыстрей докончила: – Вон наш Сашка, мальчишка, был такой все-таки бутуз, что не ущипнешь. Как покати-горошек был. А теперь – какой?! Все мы захудали. Да работа эта – заступом вскапывать всю землю – слишком ведь тяжелая, а еды-то толковой нет никакой.
И задумалась о своем, уставясь в одну точку, щурясь – мимо брата.
Что Анну теперь сильней всего поразило в нем: это прекрасные помолодевшие у него глаза. Он ими изменился. Гладкий лоб был с залысинами. А так за те два года, что она не видела его после проводин совместно с Василием (она тогда ничего вокруг себя не видела), он мало изменился внешне, в жестах, в бравирующих либо колючих словесных выражениях. То самое и Дуня сказала о нем.