На него что-то нашло. Совсем не то, как в пьянке запойной, когда люди вроде бы не помнят, как и что они говорят и делают. Все-то он помнил.
– У меня уже дочки заневестились – куда! – пожаловался он. – Вымахали ростом. Палец в рот не клади. Если правду им сказать – нужно дружбу потерять. Да и сын тоже – не подступишься к нему… Вот вам, пожалуйста: и наслаждайся детьми…
И Анна странно-престранно повела головой, что-то разобиженно отвечая ему: ей вспомнились его прежние колючки и выпады против них, сестер. Но она это быстро подавила в себе.
Почему-то Анне мнилось, что Николай со своим приходом обратно в родную семью уже не наладит в ней добрых семейных отношений – все разваливалось стихийно, все больно гонористые – нет никакого сладу. И она очень зримо представляла по нему же его набычившегося, смотрящего исподлобья сына Григория (каков пень, таковы и отростки). Тот начисто отчуждился от отца – был с росшей обидой на всех родственников, не понимавших его; а на отца – за то, что будто мать заел, преждевременно свел в могилу (и привел мачеху – Большую Марью) своим эгоизмом и жестокостью.
И это-то когда-то было характерным и в Николае. Ничего не скажешь.
– Значит, сейчас все вы тут, у Аполлинарии притулились? – сказал он.
– Всерьез, нет ли, сказал мне солдат один: дома таким, как я, лишенцам, возводит Советская власть, – поделилась новостью Анна. – Ты не слышал: верно ли? Уж хотя б хибарочку какую-нибудь в одно окошко – и то было б ладно покамест.
XII
Жизнь на земле особенна и прекрасна особым к земле отношением. Оно может быть единственным в своем роде. Хочешь – не хочешь, а так. Истина очевидна: та, что земледельцу для того, чтобы сначала обеспечить хотя бы приемлемый мало-мальски урожай зерновых и иных культур, нужно удобрить, вспахать, взбороновать землю, посеять и посадить в нее что нужно, поливать, пропалывать, опять и опять рыхлить пашню, окучивать и пр. и потом успеть снять выращенный урожай, т. е. управлять хорошо (точно также со скотом и птицей), в отпущенные природой сжатые сроки, а не тогда, когда ему захочется, что, естественно, требует его полнейшей самоотдачи делу. Чем больше и лучше он делает, тем лучше будут результаты. Иначе немыслимо жить и работать в деревне. Ведь само собою ничто не уродится в поле, достигается лишь высоким трудолюбием. Если, конечно, не загадится земля человеком по невежеству переоценки своей разумной деятельности – не погубит он плодоносность почв и вод…
Прежде хозяйство крестьянское ли, колхозное ли тем и держалось, что было заведено – и так передавалось уже из поколения в поколение с молоком, что говорится, матери: как Анна потом и дети ее, около ли дома, для дома ли, рядом с большими; так с малолетства поощрялось приобретение навыков трудолюбия, закладывались зерна целесообразного хозяйствования. Таким образом и родители уже с детства своего ребенка видели, будет в нем толк какой и на что тут можно рассчитывать. Это – вполне нормальное явление.
Например, тогда, когда Анна в силу уже своей нетрудоспособности, установленной медицинской комиссией, не смогла работать полный рабочий день на колхозных полях, она в горячие дни все же помогала колхозу тем, что за нею закреплялся какой-нибудь участок (скажем, привозимое, еще не просушенное, сено расстилали на лугу перед сараем, и она с детьми ворошила, сушила и копнила его, следя за тем, чтобы дождь не замочил его. Чтобы потом своевременно убрать его в сарай. Уж не говоря о том, что дети обычно пасли телят, поросят, помогали убирать лен, пропалывать овощи, присматривать за пчелами и т. д. Чего-чего, а такой работы всем набиралось вдоволь, только пожелай.
Теперь, весной сорок третьего, когда мало того, что был разрушен весь жизненный уклад всех землевладельцев в Ромашино, как и во всех поблизости деревнях и тысячах других, но не было также рабочего скота, машин, оборудования и работников и к тому же жители недоедали, а все кругом уничтожено, разрушено, – теперь надо было лишь начинать с чего-то, с самого начала. Главное – была своя земля.
Наступил май. Обычно в мирное время деревенские мальчишки уже начинали, точно резвящиеся козлята, пробующие ножки, зыкать босиком по взгоркам. Но нынче все – и Антон с Сашей вместе с тетей Дуней – занимались ежедневной копкой (под посев) полей. Анну не пустили – урезонили:
– Да куда ж тебе – с инвалидностью! Ты уж дома нас обслуживай; здесь не легче, чай. Но что-нибудь одно хотя б.
Мало кому верилось, что вручную заступом можно вскопать многие гектары земли и что она, не унавоженная, уродит что-нибудь; однако в такую работу втянулись все, она стала привычностью для каждого. Для сподручности копали в 2-3 лопаты разом, и так отваливали-переворачивали глыбы земли. Кем-то была даже норма выработки (копки) установлена: 3 сотки – за смену на человека, а клеверник вскопать – 2 с половиной сотки. И когда шли фронтом по полю десятки людей, когда все были на глазах друг у друга, каждый, каким бы малым или слабым ни был, старался не отстать ни от кого – своевременно вскопать свою делянку или то, что приходилось. Зато и выматывались все. Старались чем-нибудь поострее наточить заступ, потому что за рабочий день так намахаешься и накидаешься им на целине, считай (поля были в запустении два года), что руки и плечи, и спина, и поясница ломили, ладони мозолями покрылись. А назавтра – опять продолжение внаклонку… Бороновали на себе, либо чуть вилами комья разбивали, и сеяли без боронования. Картофель ростками сажали – его мало было.