За грудами трупов, в изуродованном, обломанном кусте застряло брошенное при бегстве окровавленное арабское копье с широким наконечником, а за кустом простиралась бескрайняя темная гладь пустыни. Солнце отразилось на стальном острие, и оно превратилось в грозно пылающий багряный круг. Кто-то за спиной крикнул: "Пшел отсюда, негодник!" Дик вскинул револьвер и направил его в пустынную даль. Багряная вспышка ослепила глаза, а оглушительный шум и крики, раздававшиеся вокруг, словно слились в давно знакомый монотонный ропот моря. Ему виделся револьвер и багряное сияние... и сердитый голос гнал кого-то прочь - точно так же, как когда-то, быть может, в прошлой жизни. Дик ожидал, что будет дальше. Что-то словно лопнуло у него в голове, на миг он очутился во тьме - и тьма эта опаляла. Он выстрелил наугад, и пуля умчалась в глубь пустыни, а он пробормотал: "Из-за тебя я промазал. Да и патрон был последний. Ладно, бежим домой". Он ощупал голову и увидел, что рука его покрылась кровью.
- Эге, дружище, да тебя изрядно зацепило, - сказал Торпенхау. - Я у тебя в долгу. Прими же мою признательность. А теперь вставай! Ей-ей, здесь не лазарет.
Дик обессиленно навалился на плечо Торпенхау и бессвязно бормотал, что надо целить вниз и левей. Потом он снова лег на землю и смолк. Торпенхау оттащил его к доктору, а потом сел описывать в красочных выражениях "кровопролитную битву, в которой наше оружие стяжало себе бессмертную славу", ну и тому подобное.
Всю эту ночь, когда солдаты спали в корабельных кубриках и на палубах, черная тень плясала при свете луны на песчаной отмели и вопила, что Хартум, проклятый богом город, погиб, погиб, погиб, что два парохода разбились о нильские скалы, близ самого города, и никому не удалось спастись; а Хартум погиб, погиб, погиб!
Но Торпенхау не обращал на это ни малейшего внимания. Он ухаживал за Диком, который обращался к неукротимому Нилу, призывая Мейзи - снова и снова Мейзи!
- Поразительное явление, - сказал Торпенхау, поправляя сползшее одеяло. - Вот мужчина, который, по всей вероятности, мало чем отличается от всех остальных, и он твердит имя одной-единственной женщины. А уж я наслушался в своей жизни бреда... Дик, хлебни-ка шипучки.
- Спасибо, Мейзи, - сказал Дик.
Глава III
К берегам Испании снова уплыть
Напоследок хочет с пиратами он,
Бороду там королю подпалить,
Коменданта в Хаэне взять в полон
И в Алжире в рабство продать.
"Голландская картина"
Прошло несколько месяцев с тех пор, как Суданская кампания кончилась, рассеченная голова Дика зажила и представители Центрально-южного агентства уплатили ему за труды некую сумму денег, не преминув письменно заверить, что труды эти не вполне их удовлетворяют. Дик швырнул письмо в Нил, пребывая тогда в Каире, там же предъявил присланный чек к оплате и дружески распростился на вокзале с Торпенхау.
- Думаю бросить якорь в родной гавани и малость отдохнуть, - сказал ему Торпенхау. - Не знаю, где поселюсь в Лондоне, но ежели богу будет угодно, чтоб мы свиделись, то мы и свидимся. А ты, стало быть, намерен дожидаться здесь новой баталии? Ничего подобного не произойдет, покуда наши войска не овладеют опять Южным Суданом. Учти это. И прощай. Всех благ. Приезжай, когда денежки промотаешь. Да не забудь сообщить мне свой адрес.
Дик шатался по Каиру, Александрии, Исмаилии и Порт-Саиду - в особенности по Порт-Саиду. Беззакония творятся часто и едва ли не в каждом уголке мира, а уж порок царит повсеместно, но истое средоточие всех беззаконий и всех пороков решительно со всех континентов являет собою именно Порт-Саид. В этом аду, затерянном средь зыбучих песков, где над Горькими озерами с утра до ночи маячит мираж, всякий может, если только запасется терпением, увидеть едва ли не всех мужчин и женщин, каких он знавал на своем веку. Дик поселился в шумном и отнюдь не благопристойном квартале. Вечерами он слонялся по набережной, всходил на борт многих судов и завел многое множество друзей - среди них были изысканные англичанки, с которыми он без меры и благоразумья болтал на веранде "Пастушьей гостиницы", вечно занятые и непоседливые военные корреспонденты, капитаны транспортов, зафрахтованных для войсковых перевозок, десятки армейских офицеров и другие люди менее почтенных занятий. Он имел возможность рисовать с натуры представителей всех наций Востока и Запада, не упускал удобного случая понаблюдать, зарисовывал людей, дошедших до полного азарта за карточными столами, в трактирах, в аду танцевальных залов и в прочих подобных местах. Отдохновения же ради он созерцал прямую перспективу Канала, ослепительно раскаленные пески, разгрузку и погрузку судов да белые стены лазаретов, где лежали раненые английские солдаты. Он старался запечатлеть карандашом и красками все, что посылало ему провидение, а когда такие возможности иссякали, отыскивал новые сюжеты. Это было увлекательное занятие, но оно кончилось вместе с деньгами, а ведь он уже получил вперед все сто двадцать фунтов, которые причитались ему за год. "Теперь придется работать и жить впроголодь!" - подумал он и уже готов был покориться своей новой судьбе, как вдруг из Англии пришла загадочная телеграмма от Торпенхау: "Приезжай немедленно: ты стал модным. Приезжай".