— Кстати, — сказал он мне, — нет ли у вас каких-нибудь предположений относительно причины самоубийства?
Я ответил отрицательно, зная, что лгу, но сознавая, что мой ответ не имеет никакой ценности для целей судебного следствия.
— Какой характер был у доктора?
— Спокойный, трудолюбивый.
— Он был замкнут, любил одиночество? Не проявлял ли он когда-нибудь склонности к самоубийству?
Я счел излишним скрывать истину, тем более, что имелись свидетели, которые могли опровергнуть мои показания и ответил:
— Я вынес впечатление, что он уже пытался покончить с собою два месяца тому назад.
И я рассказал ему о бешеной скачке вдоль озера.
— И вы не знаете причины? У него была, очевидно, мания самоубийства. Знаете, я работаю над вопросом о самоубийстве в связи с причинами его. Мне пришлось изучить много случаев мании самоубийства. Особенная, если хотите, редкая форма наблюдается в личностях с виду нормальных, работящих и ничем не отличающихся от здоровых людей, кроме проявления в них с известными промежутками времени импульсивного приступа. Это приступы элилептовидной формы.
— Может быть, — сказал я рассеянно, желая положить конец разговору. — Не пора ли нам подписывать протоколы?
— Я очень забочусь о том, чтобы собираемые мною наблюдения были вполне точны. В криминологии и без того часто приходится иметь дело с плохо изученным материалом. Например, здесь можно вполне подумать, что это типичный случай мании самоубийства. Однако, я не могу исключить другого предположения, которое является у меня теперь.
Прислонившись к столу и откинувшись назад, он поднял глаза к потолку, ожидая, что я буду расспрашивать его.
— Конечно, — продолжал он, — возможно другое предположение. Вы сказали мне, что доктор — поляк.
— Да, из Варшавы.
— Из хорошей семьи?
— Из аристократической.
— У него есть родные? Он поддерживает с ними связь до сих пор?
— Об этом я не слыхал ничего, но, кажется, он одинок.
— Он богат?
— Не знаю, но думаю, что да.
— Где он был до приезда к вам?
— Он учился в Германии, получил сперва степень доктора филологии, потом доктора естественных наук в Берлине. Впоследствии он уехал в Россию ассистентом, затем приехал ко мне.
Допрос выливался в судебную форму. Ум молодого чиновника вырабатывал какую-то систему; лицо выражало глубокое удовлетворение. Он выпустил, наконец, последний удар, который должен был засвидетельствовать его проницательность.
— Вы знаете что нибудь о его политических воззрениях?
— Мы никогда не говорили о них.
— Никогда не говорили?
— Нет. Один единственный раз он разгорячился, рассказывая мне о тяжелом положении Финляндии и о вероломстве высшей власти.
— Ну, вот, ну, вот. Смотрите, профессор, вы, может быть, весьма обязаны своему ассистенту за оказанную вам услугу. Почем знать? Может быть, покончив с собою, он уберег вас от многих неприятностей.
Я сделал знак головою, что не понимаю. Но он шел теперь, торжествуя, по главному пути своих предположений и, чем дальше он шел, тем более он убеждался в их справедливости. Изучая новую науку, которая не допускает дилетантов и произносит безапелляционные суждения о наклонностях, преступности, гении и гениальных людях, об аномалии ума и тела, он предвидел новую истину.
— Мы непременно произведем следствие. Я полагаю, что он был анархистом, образованным анархистом. Это самые опасные. В таком случае это самоубийство принадлежит к тому разряду, который я, повидимому, установил с достаточною проницательностью. Я называю такое самоубийство абулическим, т. е. происшедшим по слабости воли.
Теперь я перестал понимать его. Он заметил это и был так добр, что объяснил мне, в чем дело.
— Мне пришлось наблюдать, — продолжал он, — несколько самоубийств молодых людей без видимой причины. Эти самоубийства могут группироваться вокруг исполненного или только задуманного анархического покушения. Речь идет о людях, которые обязаны в силу мандата, данного им либо другими, либо самими собою, совершить преступление, на которое у них не хватает необходимой воли. Они не способны решиться. Эго абулия. Они лишают себя жизни, чтобы избежать подозрений, упреков или мести. Это абулическое самоубийство.
Я сказал ему, что его наблюдение очень умно и термин удачен. Чиновник был польщен этим и обвел глазами шкафы, точно призывал в свидетели своей гениальности выставленных в них писателей. Только когда я разрешил себе усомниться в приложимости его теории к данному случаю, он сделал любезное и почтительное движение, выражавшее сожаление, и сказал мне, что в таких вопросах очень трудно высказывать суждение тому, кто не имеет в них опыта.