— Ну, если так, то я спокоен. Если бы все профессора относились к своим ассистентам так, как вы! Впрочем, я признаюсь, что предпочел бы воспользоваться вашими любезными услугами при жизни. Кроме того, я должен сказать, что не имею ничего против того, чтобы поторопиться. Я занят сегодня вечером. Давайте продолжать:
„В левой передней грудной области между седьмым и восьмым ребром на расстоянии четырех пальцев от края грудной кости замечается рана с черными, обожженными бахромчатыми краями, очевидно, произведенная огнестрельным оружием на ближайшем расстоянии...“
— Дайте мне зонд. Посмотрим, нельзя ли найти пулю. Да, я занят сегодня вечером. Мы сговорились пойти втроем или вчетвером послушать знаменитую польскую шансонеточную певицу — Волескую, Полесскую... чтоб ее! Как это ее зовут! Говорят, что она красавица, поет, как соловей, и увешана брильянтами, как Мадонна в Лорето.
— Ну, как же? — продолжал я, чтобы прекратить разговор, и обернулся к нему. Он стоял, наклонившись над туловищем, углубив зонд в рану и роясь в глубине сердца.
Он понял мой вопрос, как желание узнать ее имя, и ответил:
— Волонская, Волонская.
Тоненькая черная струйка вылилась из раны и медленно потекла по красивой молодой груди.
— Нет, продолжайте диктовать.
— Честное слово, я подумал, что вы хотите знать ее имя. Волонская... которая была единственною, неизбежною и достаточною причиною смерти, наступившей моментально...
— Вот она, — сказал он, извлекая из раны маленькую пулю и показывая ее мне. — Довольны ли вы своим хирургом? Черт возьми, она прошла через все сердце и ударилась о кости позвоночника.
— Вы полагаете, что смерть последовала моментально?
— Я думаю, что да, хотя большого внутреннего кровоизлияния не было.
Мы кончили протокол со всеми подробностями, как Бог послал, точно сердце было вскрыто в действительности.
Доктор ушел, и я почувствовал облегчение, исполнив во всем последнюю волю друга. Я покрыл его, зажег свечи и оставил его во мраке большой комнаты. Было уже десять часов и совсем темно.
— Кончено, все кончено, — сказал я про себя, уходя, — кончено чудное единство мыслей и рассуждений, планы исследований, видения недостижимых истин, критика результатов, — вся эта гармоничная деятельность, столь плодотворная и точная. Что я буду делать теперь один?
Я собрался уходить, когда вспомнил обычный визит в комнату разводок. Эрцкого больше не было. Это был первый акт моей одинокой отныне деятельности.
Я вернулся, вошел в комнату разводок, где маленькие огоньки, горевшие под ящиками термостата, казалось, тихо говорили о нем. Я зажег газ над каморкою и начал читать подряд температуру и рассматривать отдельные разводки.
Я торопливо записывал результаты на листе бумаги, который держал в руках. Окончив осмотр, я открыл книгу для записей, чтобы переписать в нее данные.
На странице от предыдущего дня лежало незапечатанное письмо Эрцкого, обращенное ко мне.
Сердце мое забилось, я стал задыхаться.
В обращении заключалось все, чего я желал от него. В первый раз между нами было сказано нежное слово: друг.
Письмо начиналось словами: Herr Professor und lieber Freund (господин профессор и дорогой другъ).
Я был не в состоянии продолжать чтение и, закрыв глаза, опустил голову на лежавший передо мною лист бумаги с его четким и твердым почерком.
Письмо гласило:
„Господин профессор и дорогой друг!
„Я не думаю, чтобы вы когда-либо одобрили решение, к которому я пришел и с которым давно уже боролся.
„Но я надеюсь, что вы простите меня, когда я сознаюсь, что ожидал слишком многого от своих сил. Они покинули меня раньше, чем я думал.
„Я решил выбрать форму, которая не доставила бы неприятностей всем окружающим, а главное, вам. Мне хотелось исчезнуть из мира так, чтобы никто не мог найти меня. Но обстоятельства последнего времени побудили меня использовать и это решение на благо трудов, к которым вы были добры привлечь меня, и с которыми вы несомненно справитесь одинаково хорошо один.
„Такова причина моего поступка, который был бы недостойным и непростительным, если бы не имел оправдания.
„Опыт, который я пробую произвести на самом себе, имеет, конечно, очень относительную ценность. Но это первый опыт на человеке, и, может быть, не легко будет снова найти такое благоприятное стечение обстоятельств. Мне кажется, что я обставил все так, чтобы получить хорошие результаты.
„Я устроил так, чтобы одновременно с выстрелом из револьвера, направленным в сердце, произошел также выстрел из дула, заряженного сильной фотографической капсюлей. Это дуло и капсюля — те самые, что мы употребляли для опытов над костным мозгом. Мне удалось укрепить аппарат на высоте головы в деревянной верхушке спинки кресла, служившего для моих опытов.