Встав из-за стола, мы спустились ненадолго в сад; Эрцкий взял под руку мою обиженную девочку, а другая, младшая, его любимица, пошла рядом с ним. Я не знаю, что он сказал девочке, но он был так весел и оживлен, и вид у него был такой наивно-детский, что моя дочь вскоре развеселилась. Мы напились кофе, затем они трое исчезли, и, оставшись наедине с женою, я сказал ей:
— Он еще ничего не знает.
Она ответила:
— Нет, он, наверно, все знает, но у него великое сердце.
Из комнаты послышались звуки рояля. Что за чудо! Мои дочери решаются играть в присутствии постороннего. Но нет, это не они. Это была слишком уверенная, опытная и нежная рука. Я никогда не подозревал, что Эрцкий умеет играть. Он сыграл несколько тактов старинного польского марша, крайне простого, но нежного и за душу хватающего, какие бывают только в народной музыке. Я узнал этот марш, потому что слышал его в Германии от моего учителя, который только его и умел играть на рояле. Потом Эрцкий заиграл 1-й полонез Шопена. Мы тихонько приблизились. Он сидел, наклонившись над роялем, мои обе дочери стояли по бокам, устремив на него глаза. Он встрепенулся и сказал:
— Знаете, как танцуется полонез? Это не обычный танец парами или отдельными группами, которые исполняют установленные на или фигуры. Это торжественный входной марш благородных гостей в танцевальный зал. При звуках полонеза распахиваются двери — и в залу входит парами толпа гостей. Первая пара мерно управляет маршем, заставляет остальных исполнять хитрые повороты, располагает их фигурами и заставляет останавливаться и снова продолжать танец, импровизируя па, фигуры и поклоны, которые опытные танцоры исполняют одновременно с нею. Это прекраснейший изо всех танцев; он прекрасен, благодаря свободной музыке, движениям, разнообразию поз, быстрой перемене ритма, необходимой гибкости тела, страсти, которая понемногу прорывается в этой толпе, изяществу и богатству костюмов.
Он увидел нас у двери, встал от рояля, рыцарски протянул руку моей жене и пригласил ее танцевать с ним. Мои дочери стали танцевать во второй паре, а я варварски забарабанил на рояле полонез. Обе пары танцевали очень плавно, делая медленные и изящные движения — и перед всеми нами мелькали видения этого общества, столь далекого и непохожего на наше, столь непонятного и неведомого нам. После полонеза мои дочери захотели танцевать еще. Тогда пошли мазурки и бешеные польки. Эрцкий снова уселся за рояль, а девочки стали танцевать вдвоем в полном блаженстве.
Мы оставили их и вернулись в сад, куда явился и профессор Б., наш близкий друг.
Услышав музыку и танцы и узнав, кто играет, он сказал мне отрывисто:
— Неужели ты не находишь, что Эрцкий слегка возбужден?
— Нисколько, — ответил я, — гораздо менее любого из нас.
— Ты, значит, не знаешь его. Мы сделали сегодня с несколькими друзьями прогулку на Авильянские озера. Выйдя на дорогу, идущую вдоль озера, мы увидели перед собою бешено галоппировавшего всадника. Дорога шла высоко над берегом. Вдруг мы увидали, что лошадь прыгает с края дороги на берег озера, упирается ногами под ударами хлыста и отступает, испугавшись воды, касавшейся уже ее ног. Затем она быстро повернулась, вскочила опять на дорогу и помчалась по направлению к нам. Она неслась и ржала от боли под крепким напорем шпор. Приподнявшись в седле, выпустив поводья и широко расставив руки, всадник подгонял лошадь. Это было ужасно. Он пронесся мимо нас — а я узнал Эрцкого. Когда я обернулся — он уже был далеко. Только сумасшедший мог так скакать. Казалось, что он искал смерти.
Моя жена взглянула на меня и побледнела. В доме еще играли. Теперь это была моя старшая дочь. Она робко заиграла вступление к одной неаполитанской песенке и запела ее уже полным женским голосом. Эрцкий с бледным лицом подошел к калитке сада. Моя жена быстро встала:
— Елена, Елена, не пой!
Эрцкий спустился, поздоровался с моим другом и, сев рядом с ним, закурил папиросу.
— Я не знал, что вы такой хороший наездник, — сказал ему профессор Б.
Эрцкий поглядел на него и ответил, бросая спичку:
— Ах, это были вы! Видите ли, — продолжал, обращаясь к нам, — сегодня я почувствовал потребность в воздухе и движении. Я нанял лошадь и просил дать мне самую своенравную и непокорную. Я люблю ездить на таких лошадях: они напоминают мне родину и молодость, когда я носился по полям без седла и поводьев. Мне дали несчастное животное, тихое и смирное, без крови и темперамента. Но, если бы у вас и были дикие и непокорные лошади, то у вас негде ездить на них: ваша Италия слишком возделана и культурна, слишком далека от грубого, первобытного состояния. На севере люди гораздо ближе к варварам. Пробейте тонкую и блестящую кору нашей цивилизованности — и вы найдете под нею твердую, крепкую застывшую почву доисторической эпохи. В наших дворцах танцуют полонезы, пьют шампанское и читают Figaro, а на улице в снегу воют волки.