Я же принялся работать в ином направлении: я старался исследовать, какая существует зависимость между световыми явлениями и химическим составом тканей и искал, какое значение имеют органические и неорганические основания, начиная с лецитина, который по старым исследованиям Гоппе Зейлера существует именно в растительных тканях с быстрым развитием, доходя до недавно открытых нуклеиновых оснований.
Затем я перешел к некоторым, изученным уже Радишевским, световым явлениям, видимым простым глазом, чтобы найти, не существует ли переходных ступеней между этими вибрациями и теми, которые были восприняты нашими пластинками. Я распространил потом свои исследования на грибы, кислое тесто и на некоторые процессы брожения. Я попробовал также окисляющие ферменты, столь часто встречающиеся в растениях, и нашел, к своему великому удивлению, что световые явления соединяются с процессами восстановления и никогда не сопровождают процессы окисления.
Одним словом, это были великие взгляды, проникающие в глубокие тайны жизни и возбуждающие лихорадочные надежды на славные результаты. Химические исследования по самой природе своей отличаются медленностью, кропотливостью и трудностью, так что в течение работы могут накопляться ошибки, которые искажают истину или затемняют различные отступления. Новый же метод давал с поразительною быстротою верный ответ, начертанный неизгладимыми письменами, как ясный отпечаток действительности, освобожденной от какого бы то ни было неверного или одностороннего толкования.
По вечерам мы вместе гуляли по аллеям, толкуя об исполненной работе и обдумывая вопросы, к которым надо было приступить. Время года не позволяло нам теперь работать так интенсивно. Неизбежные экзамены должны были отнимать у меня значительную часть дня, а кроме того, жара мешала проявлению наших пленок. Наконец, после такого умственного напряжения было необходимо немного развлечься.
Мы строили планы на будущую осень и зиму.
Теперь мы чувствовали оба, что должны приступить к более трудному вопросу, чем те, над которыми мы работали до сих пор. „Как реагируют нервные центры?“ Но эта задача была так запутана и представляла столь необычайные технические трудности, что было слишком смело даже говорить о ней. Тем не менее, вставал другой вопрос, еще более смелый и великий. Однажды, когда я гулял с Эрцким, у меня вырвались следующие слова:
— Синьор психолог, что бы вы сказали, если бы в один прекрасный день мы сфотографировали мысли?
Я употребил неточное и высокопарное выражение, но оно несомненно совпало с аналогичною мыслью у него; может быть, и у него возник этот вопрос в парадоксальной форме вроде той, в которую облек его я, и он оттолкнул его, как честный и искренний ученый. Только таким путем я объясняю себе почти агрессивное возбуждение, с которым он ответил мне:
— Не говорите таких вещей! Каким образом вы сможете сфотографировать мысли? Вы думаете, что мысли реально существуют? Разве они не представляют собою лишь особенных проявлений думающего вещества? Затем, если вы даже увидите изображение на пластинке, как вы докажете, что именно мысль излучила свет, а не самый мыслящий орган, нервная ткань, дала лучи, подобно другим тканям?
Произнося эти слова, он понял по улыбке на моем лице, что неверно истолковал мое хвастовство, сейчас же смягчился, поглядел на меня своими мягкими глазами и продолжал;
— Простите меня. Вы правы, вы уже прежде говорили мне, что мы не обладаем такою подвижностью ума и лишенною предрассудков объективностью, как вы, итальянцы. Когда мы встречаем истину, действительную или такую, которую мы считаем за истину, то мы делаем, как берлинский солдат перед своим кайзером — мы отдаем честь и останавливаемся, неподвижно уставившись на нее. У вас, итальянцев, ум сделан, как призма: истинное изображение может пройти через него без изменения, когда следует по определенному направлению. Но существуют другие грани, через которые изображение выводит изменившимся, но зато с краем, окрашенным в цвета радуги. Но есть еще грань, которая разлагает белый свет на составляющие его элементы.
— И тем не менее, — ответил я, продолжая его сравнение и как бы желая подразнить его. — призма — божественный инструмент. Он приносит в жертву лучи, но обнаруживает самую сущность их. Если бы не этот инструмент, мы не знали бы, что такое свет. Разве не могло бы сказаться что нибудь аналогичное для мозга, что отделило бы то, что думают, от того, чем думают? Кто вам сказал, что мозговая деятельность порождает мысли? Разве мысль не может быть энергией, которая заставляет мозг изменяться по ее воле, так сказать, вибрировать?