Теперь я видел происшедшее таким, как оно было в действительности — не только не неизбежную и ненужную смерть, но бесполезную и даже вредную.
Признаюсь, что помимо всяких религиозных соображений, самоубийство всегда казалось мне нелогичным и низменным решением вопроса. В большинстве случаев, когда оно заканчивает ряд человеческих испытаний, имеется возможность принять лучшее и более подходящее решение. Самоубийство может быть оправдано только тогда, когда оно имеет целью не допустить до недостойной жизни или смерти.
Но зачем он прибег к нему в данном случае?
По мере того, как я углублялся в эти мысли, во мне пробуждалось чувство глубокого порицания, которое смущало меня и обостряло мое горе, делая его менее чистым и искренним.
На обратном пути в лабораторию, где я должен был ожидать властей, мне казалось, что мой бедный друг идет рядом со мною, и я читаю ему наставление. Я мысленно приводил ему доводы, формулировал нежные и строгие упреки отца слабому сыну, сошедшему с пути истины, находил слова утешения, строил планы, возбуждающие надежду и оживляющие энергию.
Я прошел через все комнаты и вошел в последнюю, где находились совместно изучаемые нами разводки. Все было в порядке, термостаты были точно регулированы. На высоком письменном столе лежала закрытая книга для наблюдений в таком виде, как Эрцкий оставил ее накануне вечером, когда сторож видел его входящим туда.
У меня не хватило духу открыть ее в этот момент.
Подняв глаза на черную доску, где записывались данные и делались расчеты, я увидел крупную надпись, сделанную рукою Эрцкого: — Achtung, Schädel nicht aufmachen! (Внимание! He вскрывать черепа!).
Сперва я ничего не понял, ушел и вернулся в темную комнату посмотреть, все ли в порядке для прихода властей. Там на маленькой черной доске были написаны те же слова:—Achtung! Schädel nicht öffnen!
Несомненно, что они были обращены ко мне, и, хотя их цель была мне неясна, я почувствовал, что во мне усиливается прежнее волнение и горечь, которая примешивалась к горю и оскверняла его.
Рассудив, я понял, что у Эрцкого в последний момент мелькнула мысль о неизбежном вскрытии его тела, и решил, что необъяснимое отвращение к обезображению головы побудило его спешно написать слова, которые я один мог понять. Но тот факт, что мысль о моем присутствии на ужасном акте не удержала его, если не от исполнения его намерения, то хотя бы от способа самоубийства, и то обстоятельство, что в последний момент мысль о самом себе была так сильна, что заставила его повторить эти два кратких, повелительных, военных приказания, не смягченных никаким словом, ни приветом, — все это открывало мне его внутренние качества, которых я не знал и предпочитал не знать. В тот момент, когда он расставался со мною и требовал от меня последних услуг, глубокое сострадание к нему, мысль о борьбе, в которой он пал и чувство дружбы, освященной таким полным единством возвышенных стремлений, должны были сделать его для меня более дорогим и святым, более моим, — в этот момент он казался мне более чуждым, чем когда-либо прежде.
Бог свидетель, что я оттолкнул эти мрачные мысли, которые были тогда неясны и запутаны, и которые я только теперь тщетно стараюсь анализировать. Я оттолкнул их, глядя на это дорогое, бледное спящее лицо. Думая о жертве любви, принесенной в этой душе, я понял, что, может быть, последнее страстное воспоминание о лице, покрываемом в час любви поцелуями и ласками, возбудило в нем ужас перед грубым вскрытием.
Может быть, потому-то он и выбрал целью сердце, давно привыкшее к ранам.
В такой ужасный день это было счастьем для меня, что мне пришлось иметь дело по поводу всех тяжелых формальностей, требуемых законом, с воспитанными людьми, доведшими формализм до крайней простоты. Я не знаю, как бы я мог вынести визит судебного следователя, если бы он произошел в обычной суровой, сухой форме. К счастью, следователь был молодой чиновник, работавший в медицинских лабораториях по криминологии, которой он занимался.
Я изложил ему происшедшее в двух словах. Он продиктовал протокол секретарю, почти не шевеля трупа, констатировал рану в сердце, зиявшую на груди, и удостоверил, что в револьвере не хватало одного заряда. Затем мы прошли в комнату, служившую Эрцкому квартирою, поискать, не оставил ли он каких нибудь документов, но нашли только запечатанное письмо, адресованное банку Струмп, с которым, как я знал, он находился в деловых сношениях.
В то время, как секретарь составлял протоколы, которые должны были быть подписаны судебным следователем. мною и свидетелями, мы прошли с молодым чиновником в библиотеку.