Вот и родной квартал. Выломанные окна, рухнувшие крыши, чёрные стены.
Женщина в чёрной галлябии, царапая себе лицо, плакала над детской коляской.
Дальше старик и старуха разбирали гору кирпичей. Они работали медленно, казалось, спокойно. Старик поднимал кирпич, передавал его старухе, а та отбрасывала кирпич в сторону.
Когда Мустафа обходил гору кирпичей, старик окликнул его:
— Мустафа!
— Я, Мухамед!
— Фатьму унесли.
— Что? Куда? Что ты говоришь, Мухамед?
— Успокойся, сынок, — сказала старуха. — Горе у всех нас. Я потеряла всех своих детей. Всех, Мустафа… Здесь рухнула стена. Фатьму унесли утром.
— Куда? — закричал Мустафа.
— Успокойся. — Старуха положила кирпич и обняла Мустафу. — Теперь уже это не имеет значения, куда её унесли. Ты ищи Камилу. Её не было здесь, среди тех, кого нашли мёртвыми под кирпичами. Она, наверное, убежала, спаслась. Слышишь?
Мустафа сгорбился, будто ему на плечи свалили непомерно тяжёлый груз. Перешагивая через разбитый стол и стулья, хрустя ботинками по битому стеклу, он добрался к тому месту, где была их комната.
На стене висела картина Яхии. Теперь она действительно казалась окном в необычный мир спокойствия и тишины. Голубое небо и гладь канала. Белый корабль, плывущий к морю. Финиковые пальмы. И двое мальчишек, играющих на берегу канала.
Всё это смотрело на Мустафу с красно-чёрной стены — красной потому, что осколками сбило штукатурку и оголило кирпич, чёрной потому, что взрыв закоптил всё вокруг.
Посреди комнаты зияла яма. Но рядом, на уцелевшем куске пола, стояла кровать Камилы с сетчатыми бортами и перед кроватью — её ботинки.
Было тихо. Так тихо, что Мустафа слышал стук своего сердца.
— Камила! — тихо позвал он. — Камила!
Где-то хлопнул выстрел. Шумно прошуршал по улице танк. И снова тихо.
Мустафа упал головой на кровать Камилы. Слёзы текли по его морщинистым щекам.
Он долго лежал так, зарывшись головой в маленькую подушку. Казалось, никогда не будет больше сил, чтобы подняться и сделать хотя бы один шаг.
Красные лучи заходящего солнца проникли в комнату через пролом в стене. Розовыми бликами они упали на картину Яхии, и всё, что было там изображено, стало вдруг оранжевым. Да, так оно и было на голубой дороге канала в эти страшные дни Египта.
22
Когда захватчики напали на голубую дорогу кораблей — на Суэцкий канал, — здесь стоял большой караван мирных судов. Внезапно над этим караваном с рёвом пронеслись реактивные самолёты. Затем где-то впереди тяжело ухнуло, затараторил пулемёт, в небе появились белые облачка — разрывы снарядов из скорострельных пушек — и часто захлопало, точно одна за другой лопались огромные хлопушки.
Тихая вода канала, не знавшая бурь и штормов, всегда гладкая, как голубая лента, вскипела от взрывов. В канал полетели пролёты большого моста; захватчики взорвали центральную диспетчерскую; был потоплен один из земснарядов, который постоянно работал на канале, отсасывая песок и углубляя дно.
Корабли пришвартовались к самой кромке канала: они попали как бы в ловушку.
Много судов разных стран стояло так в канале, и среди них был наш советский танкер.
Когда стало ясно, что дорога по каналу закрыта, а самолёты интервентов стали летать вдоль каравана судов, команды кораблей, застрявших в канале, сошли на берег. Шведы, норвежцы, датчане — матросы разных национальностей, оставив свои корабли, отправились в столицу Египта, Каир, или в другие места, где было безопаснее, чем на канале: ведь здесь никак нельзя было укрыться от обстрелов — на голубой дороге всё на виду.
Только команда советского танкера осталась на своём корабле, хотя на этом судне было опаснее, чем на других: ведь здесь был горючий груз, который от одной самой небольшой бомбы мог взорваться и похоронить всех, кто оставался на борту.
Танкер даже своим внешним видом отличался от обычных судов. Вместо трюмов, где размещается груз, здесь были как бы железные ящики — танки. Их заполняют жидким горючим, В палубе не было широких трюмных люков, а вместо них — узкие крышки с круглыми смотровыми окошками. И даже пожарные устройства были совсем необычные.
В случае пожара они не подавали воду, а вместо этого били струёй углекислого газа. Да, на войне танкер с грузом можно считать пороховой бочкой.
Теперь каждое утро вражеские самолёты с воем и визгом проносились над палубой танкера, а случалось, пикировали из-за облаков. Они срывались вниз, точно коршуны, бросающиеся на свою добычу. Ещё секунда — и смерть.
Наши моряки видели эту смертоносную точку, которая стремительно росла, приближаясь к палубе. Вот уже видны контуры самолёта. Рассекая воздух, он оставлял за собой белый пушистый хвост.
Моряки слышали визг, иногда такой пронзительный, что, казалось, визг этот ввинчивается в барабанные перепонки. Лётчики-пираты включали специальную «пугающую» визжалку.
Однако моряки не испугались. Они видели перед собой красный флаг родины и знали: не посмеет пират сбросить бомбу на корабль Советской страны.
23
Наш танкер, так же как и другие суда, застрявшие в канале, стоял у самого берега. С палубы корабля была видна дорога, что шла параллельно каналу. По этой дороге двигались автомашины с беженцами. Это были старики, женщины и дети, которые уходили из Порт-Саида, чтобы спасти свою жизнь.
Моряки видели, как самолёты захватчиков снижались и с бреющего полёта обстреливали беженцев пулемётным огнём, расстреливали их из пушек.
Моряки — люди бывалые. Но в эти страшные дни они стояли с крепко сжатыми губами, стиснув кулаки, сдвинув брови.
Что делать? Как помочь этим людям, безоружным, старым, больным? Они бежали из города, где под каждой крышей их ждала смерть от бомбы. Матери прижимали к груди детей. Старики падали на дороге. И каждый раз, когда самолёты снижались над дорогой, беженцы ничком бросались на землю, накрывали голову платками или просто руками. Как будто это могло спасти их от бомбы!
Однажды — это было на рассвете — на вахте стоял электромеханик нашего танкера Владимир Ласточкин. Это был самый высокий моряк из всей команды танкера. Завидев его на бульваре, одесские мальчишки обычно спрашивали:
«Дяденька, а там, наверху, холодно?»
И хотя мальчишки задавали ему всякие шутливые вопросы, но задавали их любя, ибо Ласточкин славился своей добротой. Это он спас троих школьников, когда те перевернулись вместе с лодкой. И на корабле Ласточкин был любимцем команды. В самые тяжёлые моменты подбадривал товарищей.
Пересекая экватор, изнывали от жары, а Ласточкин стоял на вахте, как положено: в кителе и все пуговицы застёгнуты. «Тебе, Володя, не жарко?» — спрашивали товарищи. «Что ты! Боюсь простыть», — говорил Ласточкин. Зато в шторм он не застёгивал бушлата, и всегда сквозь вырез на груди виднелись полосы тельняшки. «Володя, ты не озяб?» — говорили товарищи. А он: «Моряка ветер греет».
Никто на танкере не помнил Ласточкина хмурым, недовольным или хотя бы скучным. А сейчас он стоял на вахте, и в глазах его было столько ненависти, что, казалось, достань он этого лётчика, что снижается над головами беззащитных женщин и детей, и глаза эти прожгли бы насквозь воздушного пирата. И в то же время в глазах Ласточкина было бесконечное сострадание и любовь к людям на дороге, потерявшим близких, кров, бегущим от смерти.