Египтян, которые могли сами передвигаться, отпустили совсем. Уходил и Махмуд. На прощание он обнял Яхию:
— Крепись. Они уходят из Египта. И ты поправишься и снова сможешь заниматься рисованием.
— Может быть, — сказал Яхия.
У него было такое ощущение, точно его били. Колено правой ноги вспухло и сильно болело. Он не мог стоять, не опираясь о чьё-либо плечо. Ноги держали его неуверенно: он шатался. А мысли в голове были только об одном: «Что там с мамой, с отцом, с Камилой? Как помочь им?»
И такая жалость, боль, страх за своих охватывали его, что хотелось бежать отсюда, добраться к своему дому, чтобы если и не увидеть их, то хотя бы узнать, где его родные, что с ними.
Особенно тяжело было Яхии в те дни, когда он остался без своего нового друга — Махмуда.
Теперь врач по нескольку раз в день навещал раненых, которые были размещены в школе.
— Доктор, — просил Яхия, — выпустите меня, Мне бы только костыль. Я доберусь к своим. Поймите: я ничего не знаю о своей семье.
— Выпустить? Вы с ума сошли! Имейте в виду: у входа часовые и колючая проволока. Теперь это не школа. Вы в плену. — Сказав это, врач улыбнулся. — Да, дорогой мой, это не школа, совсем не школа. Но мы вылечим вас. Скоро повезём в госпиталь. Сделаем операцию и поставим на ноги. Вот так.
На следующий день Яхию повезли в госпиталь на операцию. В открытый грузовик вместе с ним сели два автоматчика.
Машина мчалась по улицам. Они казались мёртвыми. На тротуарах не было людей, в домах, которые сохранились, не было стёкол. Все магазины и лавки были закрыты ставнями.
Подъезжая к госпиталю, Яхия увидел сгорбленного старика в обвисшей галлябии, которая казалась пустым мешком. Ни повязки, ни фески на голове у старика не было. Ветер развевал седые волосы. Они свисали на лицо и на затылок. Старик шёл сгорбившись, опираясь на палку. Но при каждом шаге он чуть приподнимал будто вскидывал правое плечо.
— Абуя! — закричал Яхия. Он нагнулся к крыше кабины водителя и изо всей силы заколотил по ней кулаками.
Машина остановилась так резко, что Яхия упал на крышу кабины. Тут же он выпрямился, и глаза его встретились с глазами старика. Да, это был абу, что значит по-арабски «отец». Сомнений не могло быть. Но почему Мустафа смотрит на Яхию так, будто это незнакомый ему человек, будто он видит его впервые в жизни?
— Отец, отец! Ты слышишь меня? Это я, Яхия! Где мама, что с Камилой?
Старик улыбнулся, отчего и без того морщинистое лицо стало ещё более сморщенным.
— Картина, — сказал он. — Белые пароходы плывут к счастью. — И рассмеялся.
Холод пробежал по спине Яхии…
Машина тронулась рывком. Через минуту она остановилась у госпиталя.
С того момента, как Яхия переступил порог госпиталя, он словно попал в совершенно новый, неведомый ему мир. Белые стены, белые двери и окна, кровати, столы, стулья, занавески, одежда — всё одного белого цвета. Только пол тёмный, но блестящий, точно зеркало.
Но перед глазами Яхии плыл как бы туман. Ему виделось лицо отца, скулы, обтянутые кожей, огромные глаза, неподвижно уставленные в одну точку, и рот, искривлённый в страшной улыбке.
Сделав первые шаги по коридору госпиталя (санитар в белом халате поддерживал Яхию), он вдруг резко рванулся, его покачнуло, нестерпимая боль ударила по ноге. Но Яхия удержался и заковылял к выходу.
— Стой! — крикнул санитар и бросился его догонять.
Люди в белых халатах сбежались в коридор.
Яхия до крови кусал губы. Нестерпимо болела нога.
— Не трогайте меня! Я уйду.
— Куда?
— В город, который вы превратили в развалины, к людям, которых вы искалечили, свели с ума. Я ненавижу вас, убийцы! — Яхия дрожал. — Как я ненавижу вас! Я уйду. Я окрепну, я опять возьму в руки винтовку и гранату, чтобы ни один из вас не смел ступить на нашу землю. Убейте меня, я всё равно уйду!
Голос у него срывался, зубы цокали, ноги скользили по паркету. Он упал, сильно ударившись головой о косяк двери…
Сразу же будто молния блеснула перед глазами Яхии, и стало темно, совсем темно.
А в это время старый Мустафа стоял у дверей госпиталя. Улыбка застыла на его лице.
— Белые пароходы… — шептал он. — Белые пароходы…
— Проходи! — сказал часовой. — Проходи! Слышишь! — Он слегка толкнул Мустафу прикладом по ногам: — Ну, проходи же, старик!
И Мустафа пошёл, постукивая палкой и устремив взгляд в одну точку — прямо перед собой. Он шёл по улице, которая спускалась к голубой воде канала.
Вот уже которую неделю недвижимый, точно впаянный в лёд, стоял караван кораблей, попавших сюда в чёрные дни вражеской интервенции. Среди этих судов был по-прежнему наш советский танкер.
28
Володя Ласточкин старался изогнуться как мог, чтобы увидеть, что происходит с маленькой египтянкой, которой переливают его кровь. Он был такой большой, Володя, что ступни его ног свешивались с койки вниз, хотя не только голова, но и плечи были на подушке. Повернув голову так, что чуть не свернул шею, Володя увидел курчавые волосы и одну щёку девочки. Косые лучи солнца золотисто-розовыми полосами светили сквозь иллюминатор. Шаловливо играющие зайчики прыгали на стене. Это солнце отражалось и преломлялось в мелкой зыби канала.
Но солнце не попадало на девочку, тем не менее Володе показалось, что щека её стала розоветь, из кукольно-восковой превращаться в живую. Да, сомнения быть не могло — вот и жилка, тоненькая розовая жилка за билась у неё на виске. Она пульсировала, пусть чуть заметно, и Володя понял, что девочка ожила — она будет жить.
— Ласточкин, лежите спокойно! — сказал доктор.
Санитар подошёл к Володе и повернул его голову так, чтобы она не свешивалась набок.
А Володе захотелось петь, плясать, прыгать, кричать от радости. Он услышал, как стучит под тельняшкой его сердце, и ужаснулся.
«Что я делаю? Во время переливания крови мне ведь нельзя волноваться! Доктор приказал лежать спокойно, совсем спокойно».
Володя опустил веки, однако и перед закрытыми глазами он видел тугую смуглую щёку девочки, которая наливалась розовым светом. И сквозь закрытые глаза чувствовал, что кровь под кожей разливается по всему лицу девочки, окрашивает лоб, уши, а её белые губы становятся ярко-красными.
29
Яхия очнулся в палате ночью. Ему чудилось, что он не то плывёт, не то летит над древними пирамидами, из которых самая высокая — пирамида Хеопса. Он шёл по залу храма бога Амона с его многочисленными колоннами.
Он видел высеченные из гранита фигуры фараонов и божеств, письмена на камне и картины, сохранившиеся за многие сотни лет.
И всюду под палящим солнцем пустыни работали рабы, рабы, рабы.
«Нет! Мы не будем рабами!»
Яхия кричал, метался, хотел сорвать повязки. Он впадал в забытьё, засыпал, просыпался, не зная, день или ночь за окном. Темнота окутывала Яхию. А за окном солнце — огромное, красное — поднималось над Суэцким каналом. От этого красноватой становилась вода. Золотые блики бежали по ней, и казалось, что это изумительная драгоценная дорожка. Сужаясь, она шла от советского танкера к горизонту.
На палубе было тихо. Только склянки отбивали время:
На вахте снова стоял Володя Ласточкин. Он смотрел поверх застрявших в канале кораблей на бирюзовую воду и думал. О чём думает моряк в часы спокойной вахты? Чаще всего о доме, о том, что происходит там сейчас, и о том ещё, когда кончится рейс и он обнимет своих близких, будет сидеть в их кругу и рассказывать, рассказывать…