Аля обожает Коломну: путаницу ее каналов, текущих неизвестно откуда неизвестно куда, ее дремучие тополя, во всем остальном городе, к сожалению, исчезающие, ее чуткую метафизическую тишину, в которой, если прислушаться, можно различить звуки прошлых столетий. Что они нам нашептывают? О чем пытаются возвестить? Какие несбыточные мечтания навевают? Время в Коломне имеет сложный состав, и Аля не случайно твердит, что если была у нее некая прошлая жизнь, то протекала она именно здесь. Кстати, необязательно в человеческом облике: может быть, она была вон тем тополем, подрагивающим листвой, или вон тем воробьем, беспечно прыгающим по граниту, или, видишь, вон тем окном, взирающим поверх крыш в дали, где уже нет ничего. Вне Коломны она себя просто не представляет, и когда, уходя от мужа, нервно подыскивала какую-нибудь квартиру, то отклонила и Петроградскую сторону с ее вечной тоской, и Сампсониевский проспект, где ей предлагали нечто вполне разумное, и Васильевский остров, открывающийся на залив, и даже застывший в волшебных сумерках крохотный Соляной городок.
Нет, нет, только в Коломне!..
О Коломне она может рассказывать сутками. Вот здесь была церковь, где венчался Петр Первый с Екатериной. Возвращались, кажется, из Москвы, вдруг, как всегда у него, немедленно – стой!.. венчай!.. Правда, с сожалением добавляет она, это лишь одна из легенд. А вот на этой площади сняли шинель с бедного Акакия Акакиевича. Подошли двое: «А ведь шинель-то моя! – сказал один из них громовым голосом»… Мрак, ветер, безлюдье… Трудно себе представить сейчас… А вот Козье болото – нынче здесь сад… А вот река Таракановка – засыпали, превратили в улицу Циолковского. Циолковский сроду здесь не бывал… А вот – бывший Монетный двор, возведенный, правда, уже значительно позже. Почему, интересно, у всех зданий, связанных с деньгами, такой мрачный нечеловеческий вид?..
Однако больше всего очаровывает ее квартира. Аля не зря, как сумасшедшая стрекоза, прочерчивала круги по всему городу. Нигде больше я не видел такой петербургской шкатулки, такого ларца, такой бонбоньерки, предназначенной для любовного колдовства. Всего-то комната с кухонькой, переходящей в прихожую, всего-то два низких окна, открывающиеся в каменный двор, всего-то скрытая кирпичными, толстыми стенами тишина, и вот как будто сразу же – в другом измерении, в другом мире, в другой вселенной, куда далеко не всякий может попасть. Из ничего, из обыденных пустяков создается это чудесное инобытие: стеллажи с книгами, которых у Али великое множество, старинные карты на стенах, гравюры и литографии, изображающие Петербург, пара светильников, оттопыривающих рога, лакированная этажерка, выплывшая, вероятно, откуда-то из забытых годов. Каждый раз, когда я попадаю сюда, у меня возникает чувство, что я мог бы здесь жить. Это место предназначено для меня. Оно создано, чтобы растолковывать мне, кто я есть. И, быть может, я здесь и жил, тоже – в каком-то из прошлых времен. Архетипический резонанс очень сильный. Я невольно вздыхаю, и Аля замечает мой вздох.
Настроение у нее мгновенно меняется.
– Так кто тебе мешает – живи!.. – восклицает она.
Даже всплескивает ладонями, показывая, что здесь все – мое.
Аля предлагает это не в первый раз. Но где тут жить – разве что в начале прихожей, на коврике? Бонбоньерка она и есть бонбоньерка: в кухоньке, не вставая из-за стола, можно дотянуться до конфорок плиты, снять что-нибудь или поставить, открыть дверцы шкафчика. Кстати, если они открыты, то в кухню уже не войти. Или не войти, не повернуться, это уж как посмотреть. А в комнате, если, например, разложить диван, то надо перебираться через него, чтобы попасть к компьютеру. Нет, эта квартира не для двоих. Стоит только представить, как мы начнем тут протискиваться, складываться, мучиться, уминаться. Аля за компьютером – значит мне деться некуда, я сел работать – Аля вынуждена пребывать на кухне. Мы же через месяц возненавидим друг друга. Метафоры, как обычно, преувеличивают: рай в шалаше – это иллюзия.
– А ты не мог бы заработать много денег? – спрашивает Аля.
В голосе у нее надежда: вдруг чудо все-таки произойдет? Мне больно эти надежды рушить, но я в трехсотый раз объясняю ей, что при моей работе «много денег» исключено. Конечно, я являюсь переводчиком экстра-класса: сложную интеллектуальную аналитику перетаскиваю на русский язык практически без словаря, ну и платят мне, разумеется, соответственно, но чтобы собрать на квартиру, на комнату, на полкомнаты, на аршин мал-алан, на место, куда можно втиснуть хотя бы коврик для ног… Ты, что, нынешних цен не знаешь?.. Я как-то прикинул: на самую скромную конуру в новостройках мне надо копить в лучшем случае сто двадцать лет. И при одном условии: не пить, не есть, забыть обо всем, существовать, будто рак-отшельник!..
– Я не хочу, чтобы ты жил как рак-отшельник!.. – говорит Аля.
– А что еще? Организовать свой бизнес? Ты можешь представить меня в образе «бизнесмена», который, высунув язык, бегает по инстанциям, оформляет идиотские документы, кланяется чиновникам, рассовывает туда-сюда мелкие взятки? Или в образе офисного работника, с важным видом перекладывающего бумажки? Озабоченного в первую очередь тем, чтобы начальство им было довольно? Кстати, этот планктон и гибнет сейчас прежде всего, эта бледная корпоративная немочь, офисные покемоны…
– Все, все, хватит!.. – отчаянно кричит Аля.
Она хватает меня за руку, не слушая возражений, тащит в комнату, усаживает перед компьютером, раздраженно щелкает мышкой, и, наконец, что-то там выключив или, напротив, включив, объявляет, что раз я больше ни на что не гожусь, то буду сейчас смотреть фильм, который она вчера переписала у Аделаиды.
– Я хочу, чтобы ты его посмотрел! Не пугайся – там всего двадцать минут…
После чего исчезает на кухне, и оттуда, как эхо военного столкновения, доносится бряканье ящиков, дверок, звон мисок, ложек, вилок, ножей. Аля неукротимо сражается с жизнью. Я тоже еще внутренне полыхаю, что у меня, однако, выражается лишь в монотонном сопении. На Алю я, разумеется, не сержусь, но, боже мой, что же делать: я не умею зарабатывать деньги. Причем, не то чтобы не умею, а если честно, то не хочу. Мне это кажется полным идиотизмом: тратить драгоценное вещество жизни, чтобы стать в результате немного богаче. Стать умнее, талантливее, лучше – это еще понятно. Но богаче, ну, боже ты мой, какой это дикий абсурд! Как если бы человек посвятил себя коллекционированию фантиков от конфет и считал бы, что ничего важнее этого не бывает. К тому же есть еще одна существенная деталь. У денег как у всеобщего эквивалента – ужасный запах. Возьмите ком бумажных купюр и попытайтесь вдохнуть: тошнотворный, мертвяще-удушливый, точно от высохших трупиков насекомых. Меня лично сразу начинает мутить. Я потому и не мог в свое время участвовать в презентациях, которые организовывала Варвара, что начинал чувствовать его уже через пятнадцать минут. Мы, собственно, потому с ней и расстались – этот мерзостный, этот загробный парфюм ощущался, по-моему, даже в квартире. Начинало казаться, что он понемногу пропитывает и меня, а я вовсе не жаждал пахнуть как оживший мертвец.
Денежный токсикоз – нет, нет, ни за что!
Я только что не скриплю зубами. Я зол на весь мир, источающий этот удушливый смрад. Есть, разумеется, люди, которых он возбуждает, но я, к сожалению или к счастью, к таковой популяции не принадлежу.
Впрочем, постепенно меня начинает захватывать содержание фильма. Он, к моему удивлению, представляет собой немую, черно-белую ленту, снятую, судя по качеству изображения, где-то лет сто назад. Главным его героем является дождь. Дождь средь городского пейзажа показан во всех ракурсах, во всех видах: чуть накрапывающий, трогающий, как врач, людей, мостовую, дома, проливной, бредущий серым водным нахлывом вдоль набережной, пенящийся под колесами автомобилей, падающий тяжелыми каплями с карнизов и фонарных столбов. Соответственно, подстраиваются под него и прохожие: торопятся с зонтиками, с накидками, из-за которых не видно лиц, жмутся в укрытиях, в нишах, под арками подворотен, под навесами остановок, под тентами открытых кафе. Повсюду тираническая стихия воды: неслышный плеск, бормотание, лужи, сырой рыхлый воздух, мокрые плащи, шляпы, витрины, асфальт… Всплывают, наконец, титры: «Нидерланды 1929 год». Оказывается, что это уже действительно за горизонтом воображения. И от того ли, что я в данный момент несколько взбудоражен, а может быть, от того, что проникает в сознание мистическая тревога дождя, но в голову мне приходит мысль, что все, кто сейчас в этих отреставрированных мгновениях запечатлен, все, кто торопится, укрывается, горбится, прячется под зонтом, перепрыгивает через лужи, стряхивает с себя капли воды, все они намертво заключены в своем времени. Они слепы. Они еще ничего не знают. Для них наше прошлое – это будущее, которое не разглядеть. А всего через четыре года к власти в Германии придет Гитлер, а через десять лет, только подумать, начнется Вторая мировая война. Что им предстоит испытать? Какие трагедии пережить? Пощадит ли кого-нибудь огненный катаклизм? А что предстоит испытать в будущем нам? Где мы сами окажемся через несколько лет, когда наше смутное настоящее развеется без следа?