Один я вернулся к речке и с досадой увидел, что на ней начался ледоход. Медлить нельзя было ни одной секунды. Я прыгнул на льдину, которую разворачивало у берега, в надежде, что ее у первой же излучины прижмет к другому берегу и я выскочу на землю. Но льдину тут же ободрало пулеметной очередью, осыпав меня ледяной крошкой: немецкий пулеметчик ударил откуда-то с западного берега. Я мгновенно распластался на льдине. После второй очереди пулеметчик, вероятно, поверил в мою гибель, перестал стрелять, но меня-то несло (в его сторону!) срединой разлившейся речки! На мое счастье, в излучине, как я и предполагал, льдину прижало к другому берегу, задев краем за какое-то дерево, стоявшее в воде. Я моментально вскочил, прячась за деревом, бросился в затопленные прибрежные кусты ивняка. Немецкий пулеметчик бездействовал: я был прикрыт от него деревьями и кустарниками западного берега. Стало быть, мы ночевали с немцами совсем близко друг от друга.
Выбравшись на крутой берег речки и находясь уже в безопасности, я прежде всего сорвал с себя полевую сумку, из которой текла вода. Сумка была до отказа набита разными бумагами: военный дневник, заведенный с первых дней участия в боях, блокноты с фронтовыми записями, небольшого формата листки со сценами для будущей книги. Все подмоченные бумаги я разложил для просушки на весеннем солнце. У меня невольно мелькнула мысль: куда же в дальнейшем буду девать все свои бумаги? Надо было что-то оставлять в редакционной машине. Скорее всего, довольно толстый дневник. Мне этого не хотелось. Но и с собой его носить было опасно: уже сегодня он мог попасть в немецкие руки.
Обсушиваясь, я перечитал свой дневник: по существу, это была готовая книга. Но что же было делать с ним? Куда его девать? И на фронте хранить негде, и отослать в тыл можно лишь с какой-нибудь оказией. Да и куда в тыл? Брату в Новосибирск? Но кто его туда повезет? И тогда со щемящей болью в сердце я решил расстаться со своим военным дневником. Это наполовину облегчало мою полевую сумку и освобождало место для рукописи будущей книги. И мой дневник, как солдат, был предан земле — закопан в свежей воронке от бомбы.
Это был мой последний поход с солдатами той весной. Наша дивизия остановилась и стала занимать оборону поблизости от той речки, через которую я переправлялся под пулеметным огнем на льдине.
Когда я вернулся в редакцию, меня вызвал командир дивизии полковник А. Ф. Болотов. В своем блиндаже из свежей, остро пахнущей сосны он торжественным голосом объявил, что я награждаюсь солдатской медалью «За отвагу». То была моя первая военная награда! Да какая! Медаль большая, видная, и главное — на ней отчеканено, за что дана!
Прицепив медаль мне на грудь, полковник Болотов сказал:
— Ну, давай, «обмоем» по-солдатски. Говорят, ты еще и книжку сочиняешь?
— Пробую. Помаленьку.
— Сочиняй быстрее!
— Но меня, возможно, отзовут.
— А-а, ерунда! — сказал на это Болотов. — Пускай вызывают! А ты сиди и пиши! Я сказал — и все! Никто тебя трогать не будет. Скажи-ка лучше, что тебе надо, чтобы быстрее писалось?
— Да ничего, товарищ полковник, — ответил я смущенно. — Ну, полкотелка супа. Три раза…
— Всего-то? Получай по полному котелку и пиши! Приходи на нашу кухню. Я скажу, чтобы давали погуще.
Вскоре из политуправления поступила телеграмма — немедленно освободить меня от должности и откомандировать в распоряжение отдела кадров фронта. Мне выдали соответствующее предписание.
Рядом с КП дивизии стояла под соснами большая санитарная машина. В ней лежал больной комиссар 611-го полка Александр Иванов, с которым во время боев мы встречались часто.
— Есть где в Москве переночевать? — спросил меня Иванов. — Зайди, к моим сестрам, будут рады. Они живут на Большой Якиманке. Расскажешь им, как воевали.
— Хорошо, зайду, и даже с фронтовым подарком.
— Каким еще подарком?
— Со шкурой фронтовой лисы.
Как же не хотелось мне покидать родную дивизию! Как не хотелось уходить от людей, с которыми прошел немалый боевой путь! Хотя и мечталось о творческом отпуске…
Во время распутицы выбираться из тех лесистых мест, где остановилась дивизия, не легко было. Как назло, еще во время последних боев, у меня разболелись ноги, простуженные в детстве. На них открылись язвы. Пришлось сходить в санбат и сделать перевязку — дорога предстояла дальняя, до Москвы. (Это был первый случай, когда я обратился к медикам; за всю войну я не проглотил ни одной таблетки!)