— Где?
— Да вот здесь, недалеко от дороги. Вон, где бурьян…
— Да здесь волкам жить!
— Жили когда-то…
Я подошел к телеге.
— Нет, Семенна, здесь вольготное место! Сюда — ровная степь на много верст. Земля чистая, хлебородная. Тут такое будет коммунарское поле без межей — глаз не оторвешь! А в этой стороне, видишь, совсем близко, — озеро, водопой для скота. Да и рыбы, и птицы в нем вдоволь. А дальше — бор, только сейчас его не видно…
Мать еще раз взглянула на пустое место, где должна построиться коммуна, и вдруг зарыдала.
— Ну ничо, ничо, — поспешил успокоить ее дядя Лукьян. — Это сейчас здесь неприютно, а обживемся — тут хорошо будет, весело…
— Погоняй, — попросил я дядю Лукьяна.
Переезжали мы в село Селиверстово, что рядом с Солоновкой, когда-то прозванной «партизанской Москвой»: здесь в годы борьбы с белогвардейщиной на Алтае постоянно находился штаб главкома огромной армии. После разгрома белогвардейщины моего отца как бывшего лесника с повышением назначили в селиверстовское лесничество. Но вскоре совсем оторвали от лесного дела. Еще во время войны отец часто с упоением рассказывал всем товарищам по оружию о первой коммуне, созданной на Алтае рабочими Петрограда. Одной-единственной встречи с первыми коммунарами хватило для него, чтобы навсегда уверовать в справедливость и неотразимость великой грядущей перестройки крестьянской деревни. Всегда дружелюбный с людьми, очень словоохотливый и речистый, а главное — с искрящимся, ничем не замутненным взглядом в будущее, он мог часами говорить о разумности и красоте будущей коммунарской жизни: его романтическое воображение зажигало перед ним бесконечные красочные картины. Таким его и приметили в армии. И когда потребовалось — назначили уполномоченным по организации коммун. Свою деятельность он начал с того, что записался вместе с семьей в коммуну «Новый мир», которая создавалась бедняками, в большинстве — его друзьями по недавней войне. С той поры он редко бывал дома: не зная отдыха, мотался по селам двух или трех волостей, зовя своим горячим словом крестьян в новый мир, который, казалось, крылатой зарей поднимается над алтайской степью.
Так и случилось, что отец не смог выбрать свободный день, чтобы перевезти нашу семью в коммуну. Это сильно обидело мать. Тут она была, конечно, права: как-никак, а отцу самому следовало бы поднять нас с насиженного места. Мне тоже было досадно, что пришлось перебираться в коммуну без отца, но я, в отличие от матери, верил, что ему действительно некогда.
С неделю назад, до дождей, к нам из коммуны прибыло четыре подводы за пшеницей, какую мы с большим трудом собрали последней затянувшейся страдой. С этой пшеницей были связаны все надежды нашей семьи на безбедное житье до нового хлеба. И вдруг приехавшие коммунары объявили, что отец сдает наше драгоценное зерно в общий амбар коммуны. Мать, конечно, ударилась в неутешные слезы. Не с этого ей хотелось бы с малыми детьми начинать, если уж такая доля — жизнь в коммуне: остаться без своего хлеба тогда в самом деле было тревожно. Но особенно вывело из себя мать то, что коммунары — по бедности — приехали без мешков и выход один: застилать телеги ее домоткаными разноцветными половиками, которые по тем временам стоили дорого. Мать кричала в голос, обзывала коммунаров голытьбой, а мы, три ее сына, помогали ей, как могли: я даже кидался на них с палкой.
А вчера вечером за нами прибыл на широком рыдване дядя Лукьян. Не дожидаясь утра, мать сразу же стала собирать в дорогу весь наш домашний скарб, и не потому, конечно, что рвалась ехать, а чтобы как-то забыться в хлопотах. Но когда она узнала, что и корову, кормилицу нашей семьи, надо будет отдать в коммуну, ей стало совсем плохо. Всю ночь она стонала и рыдала.
…Я не помню, как мы поздним вечером добрались до Селиверстова. После мне стало известно, что едва наша телега с привязанной к ней коровой остановилась у ворот дома, где предстояло жить нашей семье, я ткнулся лицом в грязную землю. Меня на руках внесли в дом, где я и пролежал без памяти несколько дней.
…Пришла холодная, ветреная весна. Черные быстролетные тучи без конца заслоняли солнце. Они двигались почти сплошной лавиной, как из чертовой прорвы, делая неприглядной, унылой, бесприютной всю степь. И над землей тянуло, пронизывая до костей, таким сквозняком, что даже ни один жаворонок не осмеливался петь над степью.
Третью неделю коммунары запахивали старые единоличные межи, создавали большую, сплошную пашню и, засеивая ее зерном, мечтали о небывалом урожае. С десяток мальчишек, в том числе и я, усердно занимались боронованием.