— Твое счастье, Ряженцев, что я сюда подоспел, — сказал отец уже обычным тоном. — Загубил бы человека, и сам насиделся бы в тюрьме. Скажи спасибо…
— Спасибо, — с ненавистью ответил Ряженцев.
Угонщика уложили на телегу и под нашим конвоем отправили в больницу…
В больнице угонщик, назвавший себя Ермолаевым, пролежал больше недели. Говорили, что у него будто бы камни в печени, и вот они-то, эти камни, были причиной того приступа, какой свалил его в степи. Избит он был сильно, но его выходили и подняли на ноги очень быстро. Тут сказалась и его порода: он был явно из силачей — коренастый, ширококостный, ступавший по земле напористо, будто постоянно готовясь к борьбе. Правда, он был худ, лицо его изрезали морщины, волосы на голове и бороде сильно серебрились, но все же заметно было, что он еще в настоящей бойцовской поре.
У Ермолаева не оказалось никаких документов, удостоверяющих его личность. На первом допросе он сказал отцу, что родом из Кулунды. В те дни я был занят какими-то комсомольскими делами и не присутствовал на его допросе, а потому и не знал, как он оказался на Алее и почему угнал коня.
Случилось так, что отец, допросив Ермолаева, срочно ускакал в степь. Между тем, оказывается, уже нельзя было задерживать. Ермолаева в нашей милиции. Надо было немедленно отправлять в Рубцовку, где был тогда уезд.
— Время-то не ждало! — сокрушался отец, вернувшись домой. — Как теперь быть? Ни одного милиционера! Ну, куда ни шло, подождем еще до обеда…
Ни один милиционер, вопреки ожиданиям, так и не вернулся с задания к обеденной поре. Отец нервничал, не находил себе места. Но беда, как говорится, одна не ходит. Беды ходят по-волчьи, стаей, след в след. В милицию прискакал гонец из соседней деревни и сообщил, что там зверски, до полусмерти избили бывшего партизана. Отцу опять надо было срочно скакать на место преступления.
— Придется тебе, Миша, везти этого Ермолаева, — заговорил отец со мной совсем упавшим голосом. — Завтра утром он должен быть в Рубцовке. Никому из посторонних я не могу доверить конвоировать задержанного. Мало ли что! Да сейчас и людей-то никого не найдешь: все в лугах. Доедешь до Бобково — тут недалеко, — а там возьмешь в Совете сельского исполнителя, и засветло доберетесь до Безрукавки. Там заночуете, а утром раненько будете в Рубцовке.
Конечно, немалым был риск отца, посылавшего меня конвоировать угонщика, да еще зная, что мне придется ехать с ним десятки верст в вечерние часы поймой Алея. Решение отца кажется сейчас особенно легкомысленным: как ни говори, а взрослого-то человека, если поискать, можно было найти в Красноярке. Но тогда оно, это решение, меня нисколько не смутило. Отец давно считал меня, и не без оснований, взрослым и доверял уже любое трудное дело.
Я быстро смазал оси ходка и запряг в него своего коня. Едва успел заседлать коня для отца, как он вместе с хмурым Ермолаевым появился в калитке нашего двора.
— Все готово? Ну, тогда идемте закусим в дорогу…
Мать была занята какой-то домашней работой, и отец сам слазил в погреб, достал простоквашу, вывалил ее, загустевшую, из кринки в большую деревянную миску и нарезал крупные ломти хлеба. Больше у нас никакой снеди не было. Буханку отец положил в небольшой мешок и сказал:
— Это вам. Заночуете — у кого-нибудь попросите молочка. И сенца коню добудьте.
Ермолаев, несомненно, был очень смущен приглашением отца в дом, а тем более — приглашением за один стол. Он медлил садиться и не знал, куда девать руки…
— Садись, Ермолаев, садись, — поторопил его отец. — И мне, и вам поспешать надо. Ну, до Безрукавки-то доедете…
Я еще не знал дорогу до Рубцовки, а Ермолаев, должно быть, знал и потому, садясь за стол, ответил утвердительно:
— Доедем!
В последние дни Ермолаев жил на одних казенных харчах, которыми его снабжал охранник милиции. Но он не проявлял никакой жадности — хлеб откусывал осторожно и простоквашу зачерпывал неполной ложкой.
— Да ты хлебай, хлебай, — приободрил его отец. — Дорога-то дальняя.
Через несколько минут мы стояли у ходка. По милицейской бедности на нем не было, как обычно, плетеного кузовка. Мы расстелили на голых дрогах старенький, изношенный половичок и уселись на свои места — Ермолаев впереди, с вожжами в руках, я позади него с карабином на коленях. В задке ходка я уложил свой пиджачишко и мешок с буханкой хлеба.
Отец тут же вскочил в седло и попрощался с нами очень просто, избегая давать лишние наказы Ермолаеву и мне:
— Ну, ступайте. И так припоздали…
Он проводил нас до центра села, а потом, помахав рукой, свернул в переулок, ведущий в степь.