Но еще больший позор ожидал меня в уездной милиции. Она тоже находилась в обычном крестьянском доме. Я очень торопился сдать Ермолаева и поскорее возвратиться домой. Мы оставили коня у ворот даже не привязанным и вошли во двор, поднялись на высокое крыльцо.
Взглянув на пакет, дежурный милиции спросил:
— Где арестованный?
— Вот он!
— А где конвоир?
— Я!
— Ты что мне голову морочишь? — рассердился дежурный. — Я при исполнении…
— Это правда, он, — подтвердил Ермолаев.
Но дежурный все еще не верил и сказал сердито:
— А вы пройдите вот сюда!
В это время в канцелярию зашел какой-то человек, вероятно, тоже сотрудник милиции, и спросил:
— Это чей же там карабин на ходке лежит?
На несколько секунд я обомлел, а потом стремглав бросился вон из канцелярии. И только когда я появился вновь с карабином в руках, дежурный произнес:
— Ну, дела-а! А если бы он убежал?
— Но ведь он не убежал! — возразил я резонно.
— Придется доложить.
— А чего тут докладывать? — вдруг расхрабрился я, поняв, что у отца могут быть неприятности по службе. — Пакет доставлен. Арестованный доставлен. Чего же еще?
— А ты нам не указывай! — совсем построжел дежурный: — Молод еще указывать! Нарушение есть? Есть.
— Дайте расписку, — перебил я его.
— Ишь ты! Знает!
На прощание я ободряюще кивнул Ермолаеву, сидевшему за перегородкой, и вышел из канцелярии.
На обратном пути где-то за Безрукавкой пришлось сделать остановку, чтобы попасти коня, который решительно отказывался бежать рысью. Я свернул с дороги и между кустов редкой здесь забоки выехал к самому обрыву над Алеем, где нашлось хорошее кормовое место, распряг коня и снял с него всю сбрую. Свесив ноги с обрыва, положив около себя карабин, я доел последнюю краюшку хлеба и засмотрелся на реку, на привольные заречные луга, заставленные островерхими стогами сена.
Меня все еще мучили раздумья о неизбежных неприятностях для отца, но они не могли заглушить во мне странной, непривычной, тихой радости. Мне было ясно, что она, эта радость, совсем не от горделивого сознания успешно выполненной ответственной задачи, которая как нельзя лучше утверждала меня в мире взрослых. Источником ее было, несомненно, ощущение внутреннего душевного обогащения от знакомства с Ермолаевым. Еще раз (в который уже раз!) я убедился, что в жизни все сложнее, запутаннее, драматичнее, чем кажется с первого взгляда, что совсем нелегко заглянуть в ее смутные глубины. Но заглядывать надо…
Захотелось пить. Я начал спускаться к реке. Мне уже не однажды приходилось наслаждаться чистейшей горной водицей, донесенной Алеем из алтайских гор: хороша водица! Может быть, только тепловата сейчас, при летней жаре. И вдруг под самым обрывом, где начиналась береговая отмель, я увидел хороший, сильный родник, выбивающий воду из недр земли толчками, с молодецкой удалью; ручей от родника, промыв ложбину, врывался в Алей и постепенно исчезал в его быстрине. Сразу видно, что родник живет давно, являясь, может быть, ровесником реке, и будет жить с нею вечно. «Вот хорошо-то! — обрадовался я, укладывая карабин около родника. — Здесь-то холодненькая — зубы заломит!»
Припав к земле грудью, я долго, с наслаждением пил из родника. Ломило зубы. Делая передышки, я опять и опять склонялся над родником, но никак не мог насладиться его освежающей и бодрящей водой…
Москва,
1980—1981
Жизнь и слово
(О времени и о себе)
Глава первая
Трудно пробираться лесной неторной тропою. Весной старые следы на ней смыты вешними водами, летом позаросли кое-где травой, осенью похоронены под слоем опавшей листвы. Как ни приглядывайся, часто приходится останавливаться и гадать: да где же она? Куда делась? Будто в землю ушла! И проходит немало времени, пока ты, неопытный путник, по малейшим признакам все же догадаешься, куда лежит твоя тропа. Бывает, иной раз даже покажется, что ты совсем сбился с нее и блуждаешь в лесной глухомани. Тут тебя так и пронзит! И назад поворачивать поздно, и жутко брести наугад вперед. В такие минуты может выручить только необыкновенная выдержка. Надо призвать все свое спокойствие, все силы своего духа, надо убедить себя, что заветная тропа где-то совсем близко, под ногами, и что тебя не обманывает далекий волнующий зов, какой чутко слышит твоя душа…
Мои детские и юношеские годы прошли на Алтае. Жить, учиться и работать пришлось в разных местах — в степных и лесных, в притаежных и горных, — и все они в равной мере и навсегда прикипели к моей душе. По этой причине я считаю своей родиной не какое-то одно село, а весь Алтай. И хотя моя вынужденная и огорчительная разлука с родным краем растянулась на долгие времена, в моем сердце к нему, родному краю, никогда не угасало благоговейное чувство привязанности и любви. Все, что пережито в детстве и юности, что врезалось тогда в сознание, вошло в плоть и кровь, все и сейчас бьется во мне родником, живо и неиссякаемо.