Ефросинья Петровна подошла к окну. Стекла были рябыми — шел первый теплый дождь. В открытую дверь дежурки осторожно вползали серые языки тумана. Весна повернула на тепло. После такого дождя обычно и просыпался Смородинный колок, вспыхивали малахитом его березы.
— Не только за березы придется ей перед народом ответ держать, — медленно проговорила Ефросинья Петровна. — Долгие годы собирались, да время никак не могли подобрать для суда над ней…
— Для суда? За что же еще?
— За войну.
— Не совсем понимаю…
— Да, за войну. И здесь был фронт, только без пушек. Вот вы воевали, с немцем лоб в лоб стояли — ваша ненависть ясна и понятна — если ты его не убьешь, то он убьет тебя. А, поверите, мы их здесь, за тыщи километров, ненавидели не меньше вашего. Но не все. Если память не изменяет, году в сорок втором спросила я как-то Марью Васильевну: «А вдруг немцы и сюда придут?» И, знаете, что она ответила? «А мне, — говорит, — что коммунист, что фашист — все одно. Лишь бы жить давал».
— И вы никуда не заявили?
— Не имею такой привычки. Но суд памяти пообещали.
— Суд памяти? — переспросил Печников. — Что это такое?
— Приходите, узнаете.
— Приду, обязательно приду, — пообещал Печников.
Заворочался на топчане Витька. Застонал во сне, даже что-то бессвязное произнес.
— Ну вставай, бедолага, — сказала мать. — Домой пойдем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Народу пришло так много, что было решено перенести общественный суд из правления в «столовую». «Столовой» называли длинный барак, построенный еще в те времена, когда в Черемховке была коммуна, которая назвалась ласково «Красная лебедушка». Это сейчас такие названия не в ходу, а тогда и лебедушка была красной. Все личное хозяйство было обобществлено, вплоть до куриц. Завтракали коммунары в «столовой», обедали в поле, ужинали — в «столовой». Здесь же на грифельной доске писали: «Мы не рабы. Рабы не мы». Занимались политграмотой. Вместе постранично читали и новые книги. Ставили концерты. Бабушка до сих пор любит вспоминать о том времени, когда она «артисткой играла». «Слушай, Вихтор, ставили мы пьеску, не долгу, не коротку, а в самый раз на вечерок. Роль мне отвели — заведующей избой-читальней Ксении. И пьеска так называлась — «Ксюша». Макар Блин за сухлера сел, чтобы подсказывать, если мы слова где забудем. И такое дело, понимаешь, вышло, смеха не оберешь. Это я сейчас грамотна, загранишны слова знаю, а тогда мало че я петрила… Запамятовала я свою рольку, стою, как столб, на сцене, молчу. Макар мне из-за занавеси и сухлирует: «Пауза. Ксюша лезет в окно». Разъяснение такое эта пауза означает, что я должна лезть в окно, потому как по действию подкулачники двери кольем подперли и клуб поджечь собрались. Стою молчу. А Макарка и того громче: «Пауза. Ксюша лезет в окно!» Я и верескнула на всю столовку: «Пауза. Ксюша лезет в окно». И опять стою, жду от сухлера продолжения речи, потому как начисто переволновалась и слова из памяти выпали. А Макар глаза такие страшны строит и снова шепчет: «Ремарка эта пауза. А Ксюша по-прежнему лезет в окно». Я и снова в зал доношу громким голосом: «Ремарка эта пауза. А Ксюша по-прежнему лезет в окно». В зале гогот стоит, как на гусином базаре. А Макару нет чтобы выскочить на сцену да турнуть меня в окно, дак дале мудреную запись сухлирует: «Ксюша, появляясь на авансцене, выдерживает новую паузу…» Вижу, у коммунаров от хохота шеи голов не держат, а я не возьму в толк — отчего бы, вроде сурьезная пьеска — вот сейчас поджог избы-читальни пойдет. До икоты дохохотали, пока Макар не выскочил и не объявил: «Внеплановый антракт!»
В «столовой» коммунары отмечали сообща и праздники: ко дню рождения или к свадьбе настряпывали по коробу пельменей, ставили огурцы с капустой, медовую брагу и в заключение пели «Интернационал».
От бабушкиных рассказов у Витьки глаза загорались: так хотелось пожить по-коммунарски. «И на работу строем ходили?» — спрашивал Витька. «Не строем, а вместе», — отвечала бабушка. «И кино было бесплатным?» — «Не бесплатным, а безденежным. За кино коммуна перечисляла в район из общей кассы, откупала, выходит, сеанс целиком». — «И ребята не лазили в зал через печную трубу?» — «А чего мазаться в саже, коль двери настежь», — говорила бабушка, прицокивая языком, вот, мол, какая жизнь была раньше. «Через печную трубу интересней», — не соглашался Витька, втайне все-таки завидуя той далекой, не знакомой ему жизни коммунаров.
Объявления о суде никто не вывешивал, а пришли не только черемховцы, но и жители из соседних деревень. Людская молва быстрее телеграфа. Слух о том, что в Черемховке обществом будут судить спекулянтку, разнесся молнией.