Дождь ждали. Он пришел ночью. С сухим коротким громом и длинными холодными струями. Холодные струй были ко времени — землю томила сорокаградусная жара. От нее аж березовая листва посерела, а широколистный тополь пошел в сухой скрут. Местные черноземы стали похожи на золу. И вдруг обильный холодный дождь. Он не только остудил землю, разгоряченную солнцем, не остывающую даже в ночное время, но и дал задилье, наметку, значит, к жизни всему живому. Особенно приняла влагу картошка. Выправилась, расправила лист, цвет начала набирать — малахитовым поле стало, а не серым. Макар Блин еще до дождя нарядил ребят: «Хлопцы, как токо гром верескнет и дождь ливанет, не ждите команды — запрягайте лошадей в распашки. Одолеете картофелище в день — честь вам и хвала. Не поскуплюсь — путевки в районный пионерский лагерь выбью. Персонально! Каждому индивиду!» Ребята восприняли обещание председателя серьезно. Никогда Макар Блин не говорил попусту. Потому и поднялись после ночного дождя без наряда. Раньше большаков пришли на конный двор. Разобрали лошадей, зацепили постромками распашки у кузни и подъехали к картофельному полю.
Первым делом разбили картофелище на загонки. Вешками отметили дневную норму, тальниковыми веслаками — вечернюю, и осиновыми сухостоинами то, что предстояло распахать каждой паре, чтобы управиться с полем за день. Сухостоины стояли друг от друга на большом расстоянии, надменно и смешливо стояли, будто знали: не осилят за один световой день мальцы этого размера. Надорвутся. А не надорвутся, так просто схлыздят — убегут, значит, позорно убегут с трудных загонок. Никогда еще и большакам не давалось это поле в однодневку, а тут мальцы, рабочий день которым не писан, не линован. Не заставишь их работать, коль не будет желания. Это и сам председатель понимал. А потому приехал на Женкисте перед самым началом распашки. «Хлопцы, мои пираты, не очень-то духаритесь. Картошка картошкой, но не одним дождем живы. Когда устанете, в речку сверкните, покупайтесь всласть. Не насилуйте себя. Нормы, я понимаю, высоки, для большаков пригодны. Вполовину выполните — бо-ольшой порядок! Доня вам обед сготовит, ешьте, не стесняйтесь. По еде нормы можете и перевыполнять, так я резюмирую».
В это утро выдалась двойная радуга. Она висела над картофелищем сломанным коромыслом. Хоть невдалеке и проходила речка Поцелуйка, но сейчас радуга, казалось, отошла от воды, встала над полем. Двойная радуга в этих местах была настолько редкой, что с ней связывали большие события — войну, пожары, голодный, неурожайный год. Знала такое и ребятня. И помолчать бы утречком, пока радуга не исчезнет, не растворится бесследно, так нет — затеяли пляс-хоровод. Прямо на лошадях. Хорошо, что Макар Блин уехал. Не дозволил бы он это веселье под радугой. Всем хорош был председатель, но не любил, когда маяли лошадей. «Мы — человеки, по-иному гомо сапиенс, спим и отдыхаем. А лошадки и во сне думают, как нам, гомо сапиенсам, в жизни помочь. Так что маять их без нужды не резон. Не резон!» Так любил говорить голова колхоза. Но сейчас Макара Блина рядом не было, и ребята позволили себе даже догнать радугу, ту, что была ближе. Лошади в нее вошли, будто в сказочные ворота.
Витька никак не думал, что достанется ему в пару Боря Сиренчиков. Боря раньше редко-редко, разве только в сенокос, выходил на колхозную работу — «проценты» сенные заработать. Да мать Марь-Васишна и не неволила сынка. По дому от бедности эхо не гуляет. Есть что поставить на стол, есть чем и естество прикрыть. На слова учительницы «общественный труд формирует характер» Марь-Васишна отвечала с усмешкой: «Вот и формируйтесь на здоровье!» А тут поди ты! Сама привела Бориса на конный двор. Председателю заявила: «Слышала, ребятки-крепачки вам требуются на распашку. Мой Бориска с двухпудовой гирей балуется — пускай на дело сила идет». Председатель уступил. Спросил только Бориса: «Технику распашки знаешь?» — «А то нет, — ответил Борис, — мы на своем полугектарном огороде только под соху картошку и садим. А кто распахивает? Дайте, дядя Макар, вашу руку». Крепко пожал Борис председателю руку, сухую, тонкую, с пергаментными пальцами. «Ладно, ставлю тебя, Борис, в пару с Виктором Черемухой. Он по два лета уже распахивал. На длинных гонах будете меняться».
Начали работу, как женщины, — с еды. Женщины, выходя в поле, особенно летом, когда поспевала зелень, набирали огородной снеди полные сумки. Чуть передышка — перекур у мужиков, садятся и жуют. Мужики на смех подымают: «И куда, бабы, в вас только входит?!» Остроязыкие не оставались в долгу: «А вы попробуйте детей порожайте, тогда узнаете!» Пока запрягали лошадей в распашки, пока отмеряли загонки, пока разводили по ширине рядков сошники — промялись. Тем более что почти никто в столь радостный день — удостоился наряда на распашку — дома не позавтракал. И Доня подоспела со своей корзиной. Нащипала на колхозном огороде зеленого луку, в домашней печке сварила полученные в кладовой яички, с парниковых гряд в саду сорвала несколько первых огурцов. Квас домашний в бидон из корчаги перелила, чему «мама Настена», ее неродная мать, удивилась: «Не укис ведь еще, Доня!» — «В дороге укиснет», — весело ответила Доня. Окрошку она решила приготовить к обеду. И кашу перловую на горячее.