— И верно, — понял свою оплошность Астахов. — Ну я не против. Готовьтесь к проводинам.
Любил Макар Блин встречи да проводины. Гостям, шутил он, бывают рады два раза: когда встречают и когда провожают. Или у него характер был такой, или сама обстановка подсказывала, но даже самое маленькое событие он обставлял торжественно. Вот и сейчас, вроде невелика была задача — отправить ребят в пионерский лагерь, а он целый праздник построил. Другой председатель бы и усом не повел, ну в крайнем случае подводу выделил, а Макар Блин ранним утром дал команду колхозному оркестру играть «Марш артиллеристов». Еще в гражданскую служил он ездовым при тачанке, а потому и считал себя артиллеристом. Этот марш исполнялся только в особо торжественных случаях.
Женкист красовался в выездной сбруе. Начищенные мелом медные бляшки ослепительно сияли. А длинная грива его была заплетена в косички.
Перед центром Витька сказал:
— Ладно, дядя Макар, езжайте по своим делам. Мы тут по лавам через Миасс перебежим — и в лагере.
И в самом деле, рассудил Макар Блин, лагерь вон он, на виду. По узеньким деревянным жердям-лавам переберутся на тот берег — и, пожалуйста, лагерная мачта с флагом. А если отвозить кругаля, по большому мосту — полдня не хватит. А надо еще успеть в райфинотдел да в райком заглянуть по делам. Подумал-погадал председатель и согласился:
— Идите. Только чтобы все было путем.
Повыскакивали ребята из ходка, позабирали свои узлы с постелями, навьючились, словно верблюды, да и направились к лавам.
Знать бы, как дальше дело обернется, так не пожалеть дня и проводить ребят до самого лагерного начальника. Но наперед в жизнь не заглянешь. И не мог предположить, чем ответят на его заботу эти пареньки, а потому и помахал вытянувшимся цепочкой ребятишкам:
— Лодыря гоняйте с умом!
Об окончании смены условились: Астахов поедет встречать ребят вроде бы как в лагерь, а сам завернет в сад. Заберет отдохнувших. Для верности и убедительности карточки на каждого выпишет, где будет сказано о прибавке в весе. Это специально для председателя, чтобы не усомнился в маленьком обмане и не обиделся — все ж хоть председатель и был строгай строгаем, а о ребятишках заботился не хуже отца родного.
У самого Макара Блина детей не повелось. Жена его, Стеша, после работ на лесозаготовках хворость какую-то получила — что ни ребенок, то выкидыш. «От надсады, — сетовали деревенские бабы, — не пожалел голова свою половину». А как пожалеешь — не наряди сегодня жену на работу, завтра на тебя пальцем станут указывать: в деревне ведь и иголка на виду. И на языках не задержатся горькие обидные слова. В первый послевоенный год Стеша умерла. Тихо так, спокойно, во сне умерла. С тех пор и жил председатель бобылем. Не то чтобы и бабенок не находилось, и не то чтобы не хотелось ему кровь погорячить, а вот не женился — и все.
В его доме в военные годы воспитывался ленинградский мальчонка. Минька-Гринька звал его Макар. Мальчишку подобрали после бомбежки на льду Ладоги. Ни матери, ни отца, ни метрик, ни знакомых. Макару, когда отдавали этого заморыша в детдоме, так и сказали — сам назови, как пожелаешь. Назвал его Макар Минеем, а когда мальчишка, отболев, смог говорить складно да мыслить, то и имя свое сообщил — Гриша. Вот и величал своего приемного сына Макар Минькой-Гринькой.
Так сжился с ним, души не чаял, вроде как бы родной крови и был Минька-Гринька. Но вот после войны пришел из плена отец, чудом разыскал своего сына и увез. Минька-Гринька сейчас жил в Ленинграде и письма писал часто: «Здравствуйте, папа Макар Дмитрич! Пишет ваш сын Минька-Гринька…» После смерти жены и отъезда приемного сына словно опустел дом Макара Блина. Дом его старинный состоял из двух половин. В войну в одной половине жили эвакуированные. А сейчас ее занимал Астахов. Половина не отапливалась. Лишь на зиму в ней ставилась печка-времянка. Летом же прохлада была как раз к месту: накалишься в полях, войдешь в хорому, а в ней — рай небесный.
«В этой половине и летом можно тараканничать», — шутил Макар Блин, навещая по вечерам Астахова.
Пришел Макар Блин и сегодня. Нравился ему некрутой, рассудительный характер постояльца. Было в нем что-то от старика, прошедшего долгую, основательную жизнь. Может, это шло от фронта, где со смертью приходилось есть из одного котелка, спать под одной шинелью, разговаривать по-простецки, на «ты».
Календарь показывал субботу. День считался банным. И обычая этого не могла изменить ни погода, ни нужда, ни самая срочная работа — посевная или там уборочная, ни даже война.