Переверть-Клейтонов, застывший с открытым блокнотиком в самом дальнем углу, даже встал и чинно поклонился — так ему было лестно, что голова назвал его по имени-отчеству.
— Согласны, Яков Фомич?
— Разумеется, — ответил Переверть-Клейтонов. — Аллюр три креста!
— Вот и хорошо. Садитесь, Яков Фомич. — Во главу угла на сегодняшнем правлении поставим другой вопрос: как распорядимся школьным домом, освободившимся в результате ассимиляции?
Сказал, точно повесил слово над головами членов правления.
Переверть-Клейтонов с лета занес закавыку в блокнотик. Заключил в рамочку. Это означало, что Макар Блин впервые употребил такую заглушку.
— Слово по данному вопросу я бы хотел предоставить учительнице Ефросинье Петровне, члену нашего правления.
Ефросинью Петровну из года в год избирали, по предложению Макара Блина, в правление, хоть она и не являлась колхозницей. И называл фамилию учительницы на отчетных собраниях председатель не потому, что хотелось, опять же его придумка, не только вести протоколы заседаний, а по той обыкновеннейшей причине, что школу, как поле, как ферму, мастерскую или сад-огород, он считал неотъемлемой частью колхозного хозяйства. Потому так часто, объехав весенние посевы, подвертывал Женкиста к школе. Заходил, вежливо прося разрешения, в класс, сидел, слушал ответы, радовался пятеркам, недовольно крякал, коль удостаивался отвечающий двойки или «кола», на переменках, как мальчишка, играл в «глухой телефон», попадая впросак, смеялся, ел в обед за общим столом картофельную кашу с постным маслом, мастерил самоделки-игрушки для новогодней елки, сам ехал в лес вырубать эту елку, а после в хороводе с первоклашками отплясывал некрутой танец, оставляя на крашеном полу чатины от гвоздя, которым кончался деревянный, тоже самодельный протез. На экзамены, что сдавали четвероклассники, Макар Блин приходил, как на военный парад — при медалях и орденах, полученных на полях войн и на обычных, хлебных. Выпускникам, а четвероклассники уже назывались выпускниками, пожимал руки и говорил свое единственное и постоянное «Вот порадовал-то старика, ну и порадовал!».
— Прошу, Ефросинья Петровна, доложите товарищам свое мнение.
— Мнение мое таково, — поднялась учительница, — произвести в школьном… бывшем школьном здании ремонт и некоторую перепланировку. А затем… затем вселить туда четыре семьи солдаток. О кандидатах, я думаю, не надо говорить — стоит лишь взглянуть в окно. Вся улица на виду. Чьи избушки скособочились да земле кланяются. Солдаток безмужних. Без мужицких рук двор не двор, всем известно. Цену, я слышала, уже определили — десять тысяч. Вот на четыре семьи и разделить. И на годы разложить, чтобы полегче было управиться с долгом.
Учительница села.
— Какие будут суждения? — обратился председатель к членам правления. — Кто желает выступить?
Наступило молчание. Его нарушил телефон. Звонок был долгим, настырным. Председатель снял трубку.
— Да, слушаю… Он самый… Того и вам желаю… Что вы говорите?! Вот радостинка-то! Конные сенокосилки пришли на склад, — сообщил Макар Дмитриевич суть телефонного звонка и разговора. — Так, так… А отсрочить нельзя? Никак… Понимаю… Понимаю… Сенокос на носу, такой товар с руками оторвут, понимаю, понимаю. Да, все дело в том, дорогой мой, что на счету нашего колхоза в банке… как бы сказать популярней… ноль целых, известное количество десятых…
Председатель сник. Первоначальная радость мгновенно сменилась унынием — уходили из рук очень нужные конные сенокосилки. Повесил Макар Блин телефонную трубку так, словно она была виновата в отсутствии на банковском счете «Страны Советов» денег. И «отбой» дал, будто хотел электрическим импульсом поразить того, кто находился на противоположном конце провода.
— Не выкупим до завтрашнего вечера, продадут другим. Восемь тыщ двести двадцать пять рублей шестьдесят девять копеек.
И повторил, как приговор, окончательный, не подлежащий обжалованию: