- Но Софья Марковна...
- Была, да вся вышла. У нас прынцев нету, все равны.
- Можно мне поговорить с Владимиром Павловичем?
- А чего говорить? Нельзя.
Надя сунула ей бумажку. Та сказала: "Что вы, не надо", но взяла.
- Скажите, пожалуйста, Владимиру Павловичу, что я прошу его ко мне выйти.
- Сказать скажу. Только без пользы это. Лестницу взад-вперед ходишь-ходишь...
"Мало дала", - подумала Надя. Она сидела и ждала под часами, слушая их четкое щелканье и тишину, готовую в любую минуту закричать, заплакать.
Есть такие места, где ждут; больницы, приемные, суды. Единственное, что можно сделать, чтобы не страдать в ожидании, - обмануть себя. Приготовиться ждать долго-долго и удивиться, когда ожидание кончится.
Долго буду ждать, долго.
Она закрыла глаза и отчетливо увидела мертвого дедушку, строго и длинно простертого на кровати, и рядом, на полу, тетю Розу. Услышав, что Надя вошла, она полуобернула к ней безумные серые глаза, схватилась за волосы и что-то закричала по-еврейски. Она подняла кверху руки, словно грозя кому-то в потолок, и пряди волос висели у нее в пальцах, до половины черные, а дальше - седые.
А на похоронах Роза была уже спокойна, тихо сидела в автобусе рядом с гробом, поглаживая, как живую, его желтую крышку. Когда автобус подпрыгивал, жестяные венки громыхали...
"Костя еще не знает, что дедушка умер. Впрочем, он думает, что все умерли: и я, и Юрка..."
Гардеробщица вернулась.
- Подождать велено.
- Я подожду.
"Я научилась ждать, - думала Надя, - я буду ждать терпеливо, сколько угодно, лишь бы он поправился".
Много времени прошло. Она уже оцепенела в ожидании, когда появился Владимир Павлович. Тот самый врач, который тогда отмахнулся от Кости: "Подите, подите, говорите лучше со своей женой". Голубая щегольская рубашка виднелась у него из-под халата. На голове - щегольские, круто волнистые каштановые волосы. Любовь и уважение к себе светились в каждом его движении.
- Это вы меня спрашивали? По какому делу? Надя встала.
- Владимир Павлович, я вас очень прошу пропустить меня к больному Левину. Софья Марковна обещала с вами поговорить...
- Порядок есть порядок. Не вижу причины его нарушать. Состояние вашего...
- Мужа.
- Состояние вашего мужа среднетяжелое. Причин для того, чтобы нарушать порядок, не вижу.
...Голубые глаза, под цвет рубашки, и яркий непреклонный взгляд. Просить тут бесполезно. Надя не стала настаивать.
- Скажите, пожалуйста, как его здоровье.
- Нормально. То есть для его болезни - нормально. Пышный бред виновности, усложненный параноидной реакцией. Со стороны сердца особых изменений нет. Гемолитическая желтуха. Резкое истощение. Фурункулез.
- Ему не лучше?
- Пока нет.
- Спасибо, - сказала Надя, Владимир Павлович повернулся и ушел.
- Эх ты, бедолага, - вздохнула гардеробщица. - Ходишь-ходишь, передачу носишь-носишь, одной фрукты сколь перетаскала, а толку чуть. Нет, уж я тебе верно скажу: не поправится. Таким, как твой, одна дорога - ногами вперед и в морг.
- Этого не может быть, - сказала Надя.
- Очень даже может. А ты не горюй, еще молодая. Гладкая. Найдешь себе.
* * *
Мартовская капель стучала на улице, и в камере было светло, когда тот, кто был раньше Константином Левиным, проснулся и сел на кровати. Солнце ударило его ножом.
Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.
Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру - живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.
Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина - чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя - кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.
Снаружи слышны были стуки - куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.
Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.
Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз - прямо в осколки.
* * *
Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину - Косте, половину - Юрке.
Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.
- Ухудшения нет, но произошла небольшая неприятность. Наш больной немного поранил себя осколками стекла. Очень досадно, но, уверяю вас, ничего серьезного. На палатную сестру наложено взыскание.
- Как поранил? Куда?
- Несколько небольших порезов: лицо, лоб. Ничего страшного. Несколько царапин.
- Почему мне нельзя его видеть?
- У больного небольшая температура. Ему предписан постельный режим.
- Пропустите меня в палату.
- Не могу. Это делается только в исключительных случаях. В данном случае показаний нет.
Надя ушла. Может быть, даже лучше, что не пустили. Значит, ничего страшного нет. Пустяковые порезы. Сегодня она все узнает. Ничего страшного она не узнает. "Будьте бодры, и он поправится". Милая Софья Марковна, я буду бодра, буду.
Автобус шел долго, медленно. Очень много было перекрестков. Снаружи мокрый, перепревший снег. Скоро весна. Весной, может быть, его выпустят.
В гардеробной стояли несколько женщин с передачами. Вышла санитарка Люба. Женщины стали совать ей пакеты.
Надя тоже подошла со своими яблоками. Люба их не взяла, сказала быстро:
- Владимир Павлович приказали, чтобы вы прошли в кабинет.
И ушла, не взяв ни одного пакета. Женщины негодующе загудели.
- Да возьмет она, возьмет, погодите, - сказала гардеробщица. - Экий народ какой, секунд погодить не могут.
Какая-то странная она сегодня была, чуть ли не добрая. Она взяла у Нади пальто и сетку с яблоками, подала ей очень белый, свежий халат.
Надя прошла в кабинет. Владимира Павловича там не было.
Что-то изменилось здесь без Софьи Марковны. Да, убрали с окон цветы. И маленького, дружеского радиоприемника не было.
Владимир Павлович не шел.
На столе лежали книги, папки. Надя взяла верхнюю книгу: "Курс психиатрии" и перелистала. Одна фотография ее поразила: худая женщина в белом платке сидела на корточках, наглухо закрыв лицо руками. Подпись: "Типичная поза больной маниакально-депрессивным психозом в острой фазе депрессии".
Так, может быть, сидел Костя, когда ему было совсем плохо. Теперь ему лучше - острая фаза позади.
Надя отложила книгу. Под ней лежала папка. Невольно она прочла крупную печатную надпись: "Левин Константин Исаакович".
"Я не имею права", - сказала она себе, сложила руки и села в кресло.
Владимир Павлович не шел.
Надя развернула папку.
Записи - разными чернилами, разными почерками. Профессионально неразборчивые врачебные записи. Только для посвященных.
Подшитые листки с анализами. Несколько лент фотобумаги: энцефалограммы? Ничего не поймешь.
Снова записи.
"Проявляет агрессивность. Пытается бить персонал", - с трудом прочла она.
Этого ей не говорили.
...Латынь. Названия лекарств?
"Питание через зонд", - удалось ей прочесть.
Слава богу, с этим покончено. Костя уже давно ест сам.
Снова подшитый листок и на нем знакомым, но судорожным почерком:
"Дорогой Иосиф Виссарионович!"
Костино письмо. Как же у него изменился почерк! Надя стала читать:
"Дорогой Иосиф Виссарионович!
Простите, что к Вам обращается самый преступный, самый виноватый из граждан Вашего государства. Верьте, если бы речь шла обо мне самом, я не посмел бы Вас беспокоить. Нет такой казни, которая была бы соразмерна моей вине. Поверьте, мне было бы легче, если бы меня убили любым способом. Я обращаюсь к Вам потому, что, зная Вашу справедливость, прошу поверить, из-за меня погибли совсем невинные люди. Я был причиной смерти всех своих родных. Я не имел права, будучи евреем, жениться на русской и тем более иметь от нее сына. Я прошу Вас об одном: благодаря моей преступной деятельности был арестован и уничтожен Нестеров Юрий Борисович. Только Вы можете его спасти. Вызовите прокуроров, которые ведут дело. Эти прокуроры несправедливо обращаются с заключенными, которых называют больными, запеленывают их насильно, чтобы лишить движения. Кроме того, некоторые больные курят в уборной. Я, как ответственный за палату (камеру), пытался это прекратить, но прокуроры не поддержали меня своим авторитетом, а вместо того запеленали.