Днём все купались. Большое, раздавшееся после долгих дождей озеро в глубине леса, на самом краю болот, было центром всеобщего притяжения, дачной Меккой. Вереница людей нескончаемо вилась по тропинке ведущей к нему. Как муравьи, они сновали в обе стороны, начиная свой путь с самого раннего утра, когда в ещё клубящемся тумане рыбаки сонно разматывали свои снасти и заканчивая движение поздним вечером, когда под сенью меркнущего неба купались те, кто весь день трудился на участках, вдыхая жизнь в скупую, никчёмную землю, возводя на ней башни из досок, шифера и безумных надежд.
Взбаламученная к вечеру вода была мутной и масляной. Болотные газы нехотя пузырились на поверхности, делая её похожей на густой, вскипающий, коричневый суп. В нем можно было найти «островок» горячей воды и лежать там, как в ванной, глядя в переливающуюся даль неба и, при определённой сноровке, даже курить.
Творец не жалел красок в эти минуты. Запад вздымался, корчился и багряно клубился, истекая медлительным закатным соком. В дальнем конце озера, у тонкой стены камыша, отделяющей его гладь от болот, вода и небо сливались воедино, порывисто перетекая друг в друга. По свежему кровавому следу, при желании, можно было уплыть прямо в беснующееся, раскалённое пекло и омыться в его безмолвном пламени. Его языки лизали плавящийся небосклон, силясь поджечь весь темнеющий купол мироздания, но даже их жара было недостаточно.
Разворачивающаяся во всей своей неискушённой простоте закатная драма подходила к финалу. Солнце отчаянно выбрасывало вверх свои лучи, цепляясь, как цепляется утопающий, за предательски стекленеющее небо, слабело, угасало и гибло в безудержном оранжевом крике, захлёбываясь в водовороте вселенной. Ночь дьявольски хохотала ему вслед и покрывала его могилу пурпурным пледом и восседала на нём, сверкая паучьими глазами звёзд. Торжествующая тьма рукоплескала, занавес падал, и усталые зрители расходились, давая озеру короткий отдых.
Запоздалые утки начинали носиться низко и звучно над чернеющей водой, в поисках ночлег. Вода успокаивалась и каменела. Острова один за другим терялись во мгле, словно уплывая в открытое море. Воздух свежел. Запах близких болот становился острей. Ухала выпь. Лёгкий пар начинал исходить от воды стирая грани берегов и всё вокруг превращалось в огромное клубящееся облако, сквозь которое с обеих сторон проступали планеты. Тишина становилась пугающей, потусторонней, дьявольской и далёкий, едва слышный перестук товарных составов казался приближающейся канонадой и преддверием смерти. Поздним утром, когда первые купальщики сменяли последних рыбаков, стылая вода всё ещё блестела загадочно и жутко. Гладкая и неподвижная она словно звала к себе и этот зов пугал и все робели, скрывая свой испуг за грубоватыми шутками.
Мне тоже всегда было страшно бросаться в эту зеркальную черноту первым. Что-то запредельное было для меня в этом действии. Что-то магическое. Необратимое. Но именно это и заставляло меня каждый раз прыгать первым. Этот ослепительный миг прыжка, когда ты уже не властен над своей судьбой, короткий полёт с внезапным переходом в другой мир, чужой и гулкий, и последующее парение в его мягкой, прохладной тишине, а затем отчаянный рывок вверх, к свету, к воле, к жизни, и звенящий восторг первого вдоха, и победный крик над расколотой гладью гранитной воды, - всё это стоило переборотого страха. Немного помедлив, я брал разбег и под ободряющий свист и улюлюканье товарищей, мчался к краю пропасти, взмывал над ней и чёрное зеркало неслась мне навстречу, вновь и вновь, и вновь. К обеду, узкий торфяной пляж превращался в скользкое чёрное месиво. Нужно было отчаянно балансировать, чтобы добраться до грубо сколоченной лесенки отвесно уходящей под воду. Влажный воздух был полон крика и хохота. Кто-то беспрестанно прыгал с берега. Кого-то стаскивали в воду. Кто-то, разбежавшись для прыжка, поскальзывался у самого берега и смачно падал, после чего, грязный как чёрт, под дружный гогот, обречённо сползал в воду, но тут же вылезал и вновь вставал в очередь для нового прыжка. Парни толкались, шутили, подставляя щуплые тела солнцу, а девчонки, сбившись в щебечущие стайки, поглядывали в их сторону, и горячо шептались, и смеялись над чем-то, и всячески дразнили их, и отчаянно визжали, когда их тащили в воду. Ближайшая к пляжу лесная полянка была прочно оккупирована родителями. Вяло отмахиваясь от слепней, они болтали, обсуждая скупые дачные новости, курили, дремали и наскоро перекусывали печеньем, холодными сырниками и ягодным морсом. Их посиневшие от холода, с макушки до пят обмотанные полотенцами чада уныло топтались рядом, умоляя трясущимися губами отпустить их обратно, на песчаную отмель, туда, где в кипящей от загорелых тел воде бурлила настоящая жизнь, и её восторженный шум эхом разносился по всей округе и был слышен издалека. Отцы неспешно ощупывали их холодные руки и ноги и отказывали. И те снова топтались рядом, всем своим существом ловя близкие звуки восторга, долетавшие до их ушей и едва не плача от отчаянья. Люди сменялись. Шум рос и угасал. Сумерки вновь подступали к берегу, ластясь к воде как игривые щенки. И вот уже снова краснеющий шар обречённо скатывался к шумящему камышу, и Восток темнел, и глянец неба вновь становился матовым и рыхлым, как апрельский снег, и кровь заката разливалась по округе, такая свежая и такая алая, точно пролитая впервые.