Я увидел её днём. Увидел, словно никогда не знал прежде. Увидел - и замер. Затих. Оцепенел. Умер. Кровь тяжело застучала у меня в ушах и лицо полыхнуло. Я медленно опустился под воду, но вода не могла потушить этот жар, и я вынырнул обратно и впился в неё новым взором.
Она стояла на краю отмели, боком ко мне, откинув назад мокрые волосы. Резкий профиль её лица, с невероятно чётко очерченными губами, полными спелой крови, был совершенен. Её тело, словно в одну ночь созревшее и расцветшее, жаждало прикосновений. Она была прекрасна. Необычайно. Пугающе. Колдовски.
Я был недвижим и зачарован. И в тоже время кровь бушевала во мне всё сильней. Робость, та смешная, неуклюжая моя робость, исчезала под её напором. Словно кто-то рывками отодвигал тяжёлую портьеру и совсем другой мир, столь долгожданный и удивительный, начинал сиять мне, и ослепил на мгновенье. Но всего через мгновенье – через это бесконечно-долгое, пронзительное, взрывающееся мгновенье – я стоял подле неё и, нащупав под водой её руку, сжал её в своей ладони. Сжал невежественно, грубо, требовательно, дико. И я смотрел на неё. И она смотрела в ответ. И слова были не нужны.
Я неосознанно потянул к её себе, ощущая пульсацию вен на её запястье. Её глаза потемнели. Как кошка, молча, плавно, тягуче, она провела свободной рукой по моей шее и груди. Длинные ногти оставили за собой яркие борозды, наполняющиеся мелкими капельками крови. Её рука зависла над водой, готовая повторить своё тягучее движение, но я не чувствовал ни боли, ни страха, а одну лишь звенящую радость. Я словно бы уже обладал ею в этот жаркий миг, среди звенящих криков и плеска вспененной вокруг нас воды, и ничто уже не могло изменить этого мига, повернуть его вспять, стереть, вычеркнуть из памяти. Цепь замкнулась. Мы оба, по-своему, чувствовали это и всё остальное было лишь игрой, спектаклем, ширмой скрывающей для невежд простой и алчный танец жизни, танец любви, танец вечности.
Чувственная улыбка скользнула по её губам. Она опустила свою руку, а я отпустил её запястье и медленно поплыл к берегу. Вода была обжигающей и вязкой, и я поспешил выбраться на берег. Наскоро вытеревшись я зашагал к дому, с улыбкой прислушиваясь к саднящему жжению в расцарапанной груди и жару, горящему глубже. Горячий торф пружинил под моими босыми ногами. Я словно подлетал с каждым лёгким касанием земли, и мне хотелось, чтобы эта тропинка никогда не заканчивалась, а бесконечно вела меня вдоль болот и озёр, под тенистыми ветвями берёз, шелестящими где-то очень далеко в блеклом, августовском небе. Она не могла прийти на свидание тем же вечером, у неё были дела дома, но следующим … Следующим вечером я должен был ждать её на кромке поля, сразу за рощей, в том месте, где тропинка расходилась в три стороны, и это ожидание было подобно пытке, столь же мучительной, сколь и сладкой. Сразу после обеда я сбежал потихоньку из дома и скрылся в ближайшем лесу. Я бродил там как не знающий покоя фавн, не видя пути и не чувствуя ног. Я бродил и бродил, то выходя на опушку леса, то вновь углубляясь в его дебри, кружа по еле уловимым тропинкам, но неуклонно возвращался к полю, к его прозрачному, мерно колышущемуся простору, полному ароматов трав и насупленному, деловитому гулу пчёл. Наконец, несносно длинный день начал таять и перетекать в вечер. Небо загустело, вспухло, окрасилось сотнями оттенков красного и стало меркнуть. Закат ещё не отгорел, когда ночь коснулась глубин леса. Словно подземная река разом забила тысячами ключей меж шершавых стволов елей, заливая тёмной влагой овраги и низины, поднимаясь всё выше, выше, выше, переполняя лес до вершин, готовясь обрушить свои воды на поля, на дачи, на весь мир. Травы в поле запахли исступлённо и горько. Летучие мыши проносились над самой моей головой и снова ныряли в темноту.