- А вы ему верьте! Просто была лаборантка. Но вот Дворец культуры уж там? Это в самом деле?
- Не точь-в-точь там, так в другом месте, поблизости, - не все ли равно тебе? - засмеялся, по-своему делая узкие щелки из глаз, Леня.
- Важно то, что Галя наша теперь...
- Если будет лаборанткой в Донбассе, когда вырастет, - подхватил Матийцев, - найдет для себя пристанище не в дощатом бараке, а в основательном кирпичном доме. Да и работенка для нее там найдется: каменноугольный пласт по последним известиям тянется, оказалось, на запад, до Павлограда, вы, конечно, знаете это, Леонид Михайлович?
- Разве только до Павлограда? - вскинулся Леня. - У нас говорят, что почти до Днепра, так что скоро, должно быть, не Донбасс уже будет, а Днепродонбасс!
- Возможно! Вполне возможно! А рядом Криворожье с железом, Никополь с марганцем, - вот это будет - знай наших! - воодушевился Матийцев и снова протянул руки к Гале и усадил ее к себе на колени, а когда услышал от нее свое же:
- Вот это будет, - знай наших! - приложился щекой к ее голове и проговорил проникновенно:
- Быть, быть тебе лаборанткой в Днепродонбассе!
- Однажды меня судили, - заговорил Матийцев, когда вернулась уже няня и взяла Галю. - Это давно было, еще до войны, - судили в первый раз в моей молодой еще жизни. Тогда в первый раз узнал я, что такое прокурор был в старом царском суде, а до того не имел о нем ясного понятия. И вот тогда же в первый раз я увидел энтузиаста революции, большевика, хотя ему было всего-то не больше семнадцати лет. Он был ссыльный, но бежал из ссылки и жил как птица небесная. Я и виделся-то с ним недолго, и прошло с того времени, ведь перед войной это было, - лет, должно быть, восемнадцать, а все-таки отчетливо я его помню. Погиб, должно быть, от пули, от тифа, от голода, мало ли от чего можно было исчезнуть с лица земли в такие годы. А вот из памяти моей не исчез... Иногда вспомню его, и больно станет... Нет, скверная штука бывает иногда - память. А сейчас я его вспомнил, глядя вот на вас, Таня: он тоже был, как мне говорил, из Крыма, - ваш земляк, значит; Колей звали. Отец его был там военным врачом, - так он мне говорил. Ведь это он меня, инженера Матийцева, сделал революционером Даутовым. Он мне и фамилию эту придумал, и паспорт на имя Даутова достал. Помню, я тогда спросил его: "Что же это за фамилия такая, Даутов? Дагестанская или осетинская?" - "Э-э, чья бы ни была", - сказал Коля. "Я потому это спрашиваю, - говорю, - что, кроме как на русском и не бойко на немецком, ни на каком языке не говорю... Даже во французском слаб, а не только в каких-то дагестанских, осетинских". - "Ах, вот вы о чем, - улыбнулся Коля. - Нет, этот Даутов говорит только по-русски. Да ведь и Даутов, что же в этой фамилии дагестанского? Оканчивается на "ов", как Иванов и Петров. Нет, это фамилия надежная. В партию большевиков входить вам неминуемо. Ведь не думаете же вы, что вас оставят инженером на вашей шахте после вашей защитительной речи шахтеру Божку. Наивность! Вас, разумеется, турнут... Словом, должен я вам сказать, что сегодня вы на вашей инженерской карьере поставили крест, и это очень хорошо вы сделали!" Вот так было дело.
Матийцев с минуту помолчал, глядя куда-то мимо Тани, и затем сказал с теплотой душевной:
- Эх, Коля, Коля! Коля Худолей!.. Какой был парень, - кремень! Гимназист, юноша был, а как глубоко понял жизнь! И как ясно разглядел свою в ней, в этой жизни, дорогу - вот что меня в нем удивило.
- Худолей?.. Николай Иванович, может быть? Вы не помните его отчества?
- И помнить не могу, так как он не сказал. А что? Вот вы сказали Николай Худолей. Разве вы знали такого?
- Николай... Иванович, кажется... Ну да, Иванович. Такого я видел... то есть даже у него на приеме был. Но, может быть, однофамилец?.. И вы ведь говорили, он гимназист был в тринадцатом году, а этот... Тому, значит, сколько же может быть, по-вашему, лет... лет тридцать с чем-то...
- Да, тридцать... с небольшим...
- Ну, а этот уже седой, голова седая... Лицо, пожалуй, моложавое еще, а голова совершенно седая...
- Худолей в Москве? - радостно изумился Матийцев.
- Да ведь, может быть, это не ваш, а какой-нибудь однофамилец, - махнул в его сторону кистью руки Леня.
- Или родственник, - добавила Таня.
- Кабы родственник, - оживился Матийцев. - Через родственника и самого-то Колю отыскать можно бы.
- Попытка, конечно, не пытка, - согласился Леня. - Служебный телефон у этого Худолея, разумеется, есть, - если он только остался в Москве, - в абонентной книге найти можно, только в учреждениях теперь кого же найдешь? Впрочем, может быть, есть и домашний.
- Давайте искать, - поднялся Матийцев. - Кстати, ведь имя и отчество в абонентной книге должны быть, - хотя бы инициалы.
- Посмотрим, - равнодушно сказал Леня. Телефон в квартире Лени стоял на столе в передней, а толстая в желтом переплете книга абонентов висела на стене над ним. Матийцев энергично принялся листать книгу. Наконец, торжественно оповестил:
- Ну вот, видите, Леонид Михайлович, видите, есть! Есть Худолей Эн И!
- Вполне может быть, конечно, что и племянник, и дядя - оба Николаи, но может быть дядя и Никодим, и Никандр, и Никанор, и даже Никтопилион, наконец, - старался держаться полного беспристрастия Леня, но Матийцев уже взялся за трубку, набрал номер телефона не служебного, а домашнего.
Сочтя неудобным для себя слушать разговор Матийцева с Худолеем, Леня плотно притворил дверь и ушел из передней и только тут, оставшись с глазу на глаз с Таней, обнял ее и сказал:
- Повезло-таки тебе найти своего Даутова.
- Вечером мама получит от него телеграмму, - отозвалась на это Таня и, подняв на мужа глаза, добавила: - Если только не будет уже поздно...
Леня понял ее и сказал:
- Молния, - значит, через какой-нибудь час получит.
Таня прижалась головой к его локтю и прошелестела, как бы извиняясь перед матерью:
- Давно бы я могла его найти, если бы знала, что он теперь уже не Даутов!
А в это время из передней доносился до них даже через дверь голос Матийцева, излишне громкий:
- Ну вот, ну вот, а мне тут сказали, что вы старичок, седенький, лет за пятьдесят.
Леня прислушался и тихо заметил:
- Кажется, случилась сегодня еще одна находка. Ты слышишь, Таня, Александр Петрович уже говорит ему свой адрес и номер телефона.
Минуты через две Матийцев вышел к ним с яркими глазами на улыбающемся во всю ширь лице.
- Вот видите, как все иногда просто бывает в жизни. Оказалось, ваш Худолей и есть тот самый Коля, гимназист, мой крестный отец, и меня хоть и не сразу, все-таки припомнил, и лет ему столько, сколько быть должно тридцать пять, а поседел он еще во время гражданской войны. Значит, пришлось побывать в переплетах жизни. - И, уже переменив тон, оживленно предложил: Вот что, друзья мои: завтра - воскресенье, значит, выходной. Придет ко мне в гостиницу он, Николай Иванович, приходите-ка и вы оба, а? У меня и пообедаем все вместе. Идет?
Таня поглядела на него пытливо, вспомнит ли он теперь, собираясь уходить от них, о той, кому послал телеграмму, и ей сразу показалось неоспоримо добрым знаком, когда он, точно поняв ее взгляд, добавил:
- Кстати, вы мне, Таня, покажете ответную телеграмму вашей мамы.
"А если телеграммы никакой не будет", - подумала Таня, но сказала оживленно и радостно, обращаясь к Лене:
- Пойдем, а?
- Ну что ж, еще раз встретимся с Худолеем, - согласился Леня, и только после этого Таня с большой верой в свои слова сказала Матийцеву:
- И телеграмму от мамы непременно вам принесу!
Однако после ухода Матийцева ей стало как-то тоскливо, она убрала со стола, помогая няне; испуганно перекладывала потом книги на этажерке, пытаясь отвлечься; возилась с Галей и ее куклой, а какое-то ревнивое чувство рисовало перед ней лицо Матийцева там, на улице, когда она сказала ему, кто она такая, и то же лицо, каким она видела его только что, когда нашелся этот самый Худолей. Как сияло теперь это лицо! Гораздо, гораздо больше было в нем радости, - так решила про себя Таня, и это казалось ей горькой обидой, - не за себя, за мать. Еще утром в этот день они с Леней наметили в семь часов вечера идти в театр на новый спектакль, но не пошли: тревога Тани передалась и Лене. Около одиннадцати они уже укладывались спать, но тут раздался звонок у двери.