Анна Васильевна была бледнее стены.
— Саша, — сказала она, — у нас ничего нет.
— Как ничего? Помилуйте, я — не маленький ребенок, я знаю закон. Вы получили же после вашего мужа?
— Саша, ты все говоришь «ваш муж», он — тебе отец.
— Да-с, но он был господин Табаев, а я — мещанка Орешкова. Но это оставим. Вы — госпожа Табаева и свое получили.
— Я ничего не получила.
— Как? Так вас провели?
— Никто меня не провел, я сама ничего не взяла, — вскричала Анна Васильевна и зарыдала.
Саша подошла к ней. Она удивленно смотрела на мать, неловко дотронулась до ее плеча, сконфуженная, немного испуганная. Сказать она ничего не могла и не умела: она в первый раз видела такие… странности. Она даже пожала плечами.
— Я ничего не понимаю, — сказала она наконец.
Анна Васильевна вдруг встала.
— Голубчик мой, ты знаешь, кто я была, что я была… что же, мне каяться пред тобою.
— Совсем это не нужно, возразила Саша, — что вы были тысячи таких.
— Только видишь что, — продолжала мать, — тысячи эти… Бог всех простит, но совесть должна быть… Я все, бывало, пред ним смеюсь. Знаю, про меня говорили, что я беззаботна, безжалостна. Дай бог тебе так любить, Саша! Я всякое осуждение могла вынести, но когда подумала: «Что же это я деньги возьму за то, что любила? Боже мой, господи, не пошли врагу моему такого стыда!» — я сказала: «Не хочу ничего». И нет у меня ничего. Я из избы взята; я — работница и век работала, и век буду работать, покуда сил хватит. Так бог велел. Так честные люди говорили. А он, твой отец, если и имел что — последнюю рубашку был готов отдать.
— Это я знаю. Значит, вы в память о нем остались без рубашки? — Саша порывисто заходила по комнате; на ее прелестных глазах сверкнули слезы. — Только за что же вы меня-то также оставили? А? — спросила она, остановись пред матерью. — Говорят, я — дочка у вас единственная; могли бы так, чуть-чуть вспомнить? Как вы могли, как вы смели сделать это, по какому праву вы забыли меня? Вам не нужно! Вы не хотели? Я хочу! За что по вашей милости я нищая?
— Бог с тобой, Саша, ты не нищая! У меня нет, но ты… вот… твой отец…
Она дотащилась до своей шкатулки и достала билет. Саша взяла его и задумалась. Обе замолчали.
Молчание было долгое. В отворенное окно слышались благовест и шелест ближнего сада. Часы пробили семь. Анна Васильевна оглянулась на свою неубранную комнату.
— Ученицы придут? — спросила Саша.
— Да, скоро.
— Послушайте…
— Что, милая?
— Вы вот на эти деньги думали школу завести?
— Да, мы бы с тобой вместе.
— Нет, это невозможно. Я не хочу. Я не могу.
— Как хочешь! Только как же в таком случае.
— Я придумала. Вам здесь не очень скверно жить? Не очень противно? — Саша не дождалась ответа и продолжала: — Вы уж привыкли. Так зачем и менять? Останьтесь, как есть, здесь в доме.
— Что? Но как же ты-то, Саша? — вскричала Анна Васильевна. — Ну, день, два пробыть пока, но чтобы я тебя допустила…
— Постойте, постойте! Да с чего вы взяли, что я собираюсь здесь остаться? У старой девки этой, у чудихи, невестушки вашей, в подданстве? Да я видеть ее не хочу, рожу ее.
— Не кричи!
— Нет, буду кричать! Вы можете здесь жить и живите, как жили, а я уйду!
— Куда?
Саша удержалась, взглянув на нее.
— Ну, мамаша, простите меня. Право, я этого не могу. Вы простите. — Она подошла, присела на ручку старого кресла и обняла мать. Та припала к ней. — Милая какая! — продолжала Саша, гладя ее по волосам. — Каково это — и седых нет! Ну, милая, слушайте! Вы говорили — трудиться. Я тоже хочу трудиться. Только здесь не хочу. На слуху у этой старой ведьмы… ну, не буду, не кричу! Отпустите меня!
— Куда?
— Я придумала: в Петербург. Маша Голицева едет слушать курсы; поеду с ней, и жить будем вместе. Так все живут; вы, может быть, не слыхали? Решительно все. Вот билет мой и кстати. Проживу и еще заработаю, как вы. Ведь вы — пример! Буду давать уроки. Я отлично знаю языки, английский, французский. А как я играю на фортепиано, мамаша! Нет его тут у вас, я бы вам сейчас концерт.
— Жизнь моя! — выговорила Анна Васильевна.
— Постойте, больно: пуговицы. Видите, это чудесно будет; вы здесь трудитесь, я — там.
— А там и повидаемся, — досказала мать, оживая.
— Уж, конечно, приезжайте ко мне! Ведьма-то авось вас отпустит. Петербург будем смотреть.
Мать обхватила ее обеими руками.
— Только, пожалуйста, не плачьте. Я никак не могу, когда слезы… мне вредно. Подумайте, о чем плакать? Вы меня, говорите, любите, за что же мне глохнуть, пропадать? Молода, талантлива, есть свое — кланяться незачем. А, как хотите, я уеду!