Она остановилась, покачала головой и вдруг громко захохотала.
— Что с вами, Ольга Николавна?
— Так… у вас семь пятниц на одной неделе!
— Что?..
Но на свое «что», оставшееся без ответа, Овчаров вопроса не возобновил. Он только нетерпеливо снял фуражку, как человек, достигший желаемой пристани, вынул ключ из кармана и отворил свою дверь.
— Когда же наконец вы будете что-нибудь читать, Ольга Николавна? — спросил он, стоя на своем пороге. — Этак мы далеко не пойдем.
— Ах, господи! — вскричала она, смеясь. — Давайте — ну, и буду.
— Возьмите же мои заметки о женщинах. Займитесь, вникните.
— Давайте; кто вам мешает?
Овчаров безмолвно вошел к себе и так же безмолвно вынес портфель.
— Все это читать, Эраст Сергеич?
— Хоть все, хоть ничего — как хотите! Разве я навязываю?
Оленька засмеялась.
— Ну, прочту, — сказала она. — Вы не сердитесь. И маменьке прочту. До свидания.
На первый раз Овчарову, как писателю, не очень посчастливилось пред снетковской публикой. Оленька прибежала к себе и, сразу не разглядев, что в гостиной не одна ее мать, а также и Анна Ильинишна, от которой она по какому-то капризу, как от коршуна, охраняла Овчарова, — Оленька разлетелась с восклицанием:
— Должно быть, он тут каких-нибудь чудес о нас настрочил, если все сует в руки.
Мать перебирала белье, нахлопотавшись по хозяйству и озабоченная; у нее были дела. Но это не помешало ей сильно полюбопытствовать, что такое написал Эраст Сергеевич.
— Я буду лишняя, — сказала Анна Ильинишна, вставая.
Оленька хотела моргнуть матери, что «да» и пусть себе уходит, но Настасья Ивановна уже кинулась к Анне Ильинишне.
— Ах, нет, сделайте милость, сестрица, не уходите… Уж и так у нас все не по-родственному; авось Эраст Сергеич нам внушит. Не уходите. Прочти, Оленька, прочти.
Анна Ильинишна села. Настасья Ивановна уставила глаза на Оленьку. И первая, и вторая статья были прочтены. Через полчаса, когда она кончила, Настасья Ивановна поняла о патоке.
— Я патоки не покупала, — сказала она, опечаленная чуть не до слез и качая головой. — Как это Эрасту Сергеичу померещилось, право… А все же он — предобрый.
— Чудо какой добрый! — подхватила Оленька, хотя была крепко сердита сама. — Я в его мазанье ничего не понимаю, а все — добрый.
— Да… И отлично он вас тут третирует, — заметила тихо Анна Ильинишна, не глядя на портфель, но указывая на него спицей.
— И ханжей помянул, — возразила Оленька, вздернув носик.
— Это ни до кого здесь не касается, — сказала Анна Ильинишна, будто не заметя, — в ханжестве ли, в христианском ли благочестии безбожник — не судья. А что он — безбожник, то по-моему и оказалось… Что-с, Настасья Ивановна? И еще хвалится своим неверием, написал. Слышали?
— Какое неверие? Тут ничего нет, Анна Ильинишна.
— Кто образован, тот понимает.
— Конечно, вы образованнее нас, сестрица.
— Дрянь он, ваш Овчаров. И со всем со своим расстригой… Ах!
Анна Ильинишна откачнулась от окна.
— Вот, вот, идет. Видеть его не могу.
— Кто идет, сестрица?
— Федька его. Точно такого в Москве расстригу видела. Портрет.
— Ну, тетенька! Это — из рук вон, — вскричала Оленька, хохоча.
— Ты — дура, — вступилась мать с сердцем, — поди, вели завтрак давать. Поди, — повторяла она, толкая Оленьку в спину. — Ради бога, вы на нее не смотрите, Анна Ильинишна, милая моя… вы мне лучше расскажите, потрудитесь, кто это такой был расстрига… если для вас неотяготительно… Милая моя, сделайте милость.
— Извольте, — отвечала Анна Ильинишна очень неохотно.
Но рассказ все-таки начался; водворился мир, и Настасья Ивановна внутренно поблагодарила небо.
IX
На следующее утро Оленька не приходила гулять. Возвращаясь один и раздосадованный, потому что нашел в Березовке беспорядки, Овчаров увидал, что во дворе хозяек стоит коляска. Часа через полтора коляска эта уехала. Оленька показалась в саду. По обыкновению своему, она бродила без дела.
— Что же не приходили сегодня? — спросил Овчаров, выходя ей навстречу.
Оленька подошла; она была сердита.
— Вы будете нас бранить, а я буду с вами гулять? — сказала она. — Хорошая штука. Вы что там настрочили?
— Ольга Николавна!
— Да, и маменьку обидели. Нечего делать грустной мины…
— Ольга Николавна, но зачем же вы принимаете на свой счет… Вот судьба наша, писателей… Скажем что-нибудь — лишимся дружбы, а не сказать…
— Ну, ну, довольно, — прервала его Оленька с утомлением, — разве я не знаю, что писатели нарочно злятся. Вот и барышни Малинниковы, говорят, добры, а все злятся… ну, довольно вам!