— Погордись, пожалуйста, погордись! — повторила Оленька, хохоча во все горло.
Настасья Ивановна и точно взяла куражу. Все утро ходила она по хозяйству с видом особы, к которой хоть не приступись. Однако, когда подали обед, она постучалась У двери.
— Пожалуйте кушать, Анна Ильинишна.
— Не пойду, — отвечал оттуда голос.
— А не пойдете, как угодно. Оленька, садись. Было бы предложено, а от убытку бог избавил, — сказала Настасья Ивановна вся пунцовая и наливая себе постных щей вровень с краями тарелки.
За чаем было то же. Только Настасья Ивановна возгордилась и закипела гневом еще сильнее. За чаем она уже не постучалась сама, а поручила это Аксинье Михайловне.
— Я и сама — барыня, — проговорила сквозь зубы Настасья Ивановна, выжидая, однако, ответа.
— Не хочу, — был ответ.
— Ну, хорошо. Увидим, кто кого пересилит.
И Настасья Ивановна так стремительно отвернула кран самовара, что кипяток полил сверх чайника.
Оленька была необыкновенно весела, громко рассказывала всякие пустяки с явным намерением, чтобы эта веселость была замечена за дверью. Так прошел и чай, и вечер, в первый раз проведенный в саду, по случаю отсутствия Овчарова. Она с удовольствием увидела свои давно не виданные груши и яблони, не обещавшие, впрочем, в тот год никакого урожая.
— Грустно как-то; нет голубчика Эраста Сергеича, — сказала Настасья Ивановна, взглянув на его жилище, запертое на ключ.
— За что вы так любите Эраста Сергеича, маменька? — спросила Оленька, улыбнувшись.
Настасья Ивановна подумала.
— Да так, душа лежит, хоть он меня не любит. — Она грустно вздохнула. — Человек он умный, Оленька. И еще то, что молодость мне мою напоминает. И как батюшка с матушкой были живы, и мой Николай Демьяныч. Ты ведь отца не помнишь, Оленька. Эх, что за человек был! Отроду от него никто слова не слыхал капризного, не то что брани!.. Когда бы тебе такой счастливой быть, как твоя мать была… Вот, о женихе сегодня Катерина Петровна намекала. Так, признаться, целый день точно шальная. С этой Анной Ильинишной и свои кровные дела выскочили из головы…
— Да что жених, — сказала Оленька, — Катерина Петровна никак из того и хлопочет, что он ее питомец… благодетельница какая! Что мне за дело, что у нее питомец в московской казенной палате! Так мне за него замуж и идти? Вот диковинка!
— Владыко мой, что за коза! — вскричала Настасья Ивановна. — Так и затараторила! Матери негде слова вставить!
— Нечего вставлять. Надо на него еще посмотреть. Видела я его всего мельком в прошлом году, как она его сюда привозила, и сами вы тогда сказали, что я молода. Какое же мне дело, что Катерина Петровна выхлопотала ему место в нашей казенной палате и что он все ее дела справляет прекрасно?.. Мне какое дело до ее дел?..
— Ну, заболталась! — вскричала Настасья Ивановна, но не сердито. — И понять-то ничего нельзя.
— Все понимаете, а принуждать меня не станете, если не захочу, я ведь знаю, — сказала Оленька. — И пожалуйста, перестанемте говорить обо всех этих дураках.
— Пожалуй, — отвечала Настасья Ивановна покорно, а больше рассеянно. Ее мысли опять ушли на другое. — Ведь Анна Ильинишна ничего не ела сегодня, Оленька?
— Что?
— Надо бы узнать… стороною.
— Опять за свое!
— Ну, ну, не буду. Не стоит она, — сказала Настасья Ивановна, опять рассердясь.
— Утешьтесь, с голоду не умрет. У нее целый короб пряников. Сама слышала, как грызет…
Часть вторая и последняя
XI
Следующий день прошел в Снетках еще замысловатее. Анна Ильинишна не вкусила опять ни хозяйского чаю, ни трапезы. Но так как голод — не свой брат, то она выпила собственного чаю с собственным сахаром, оставшимися в дорожном погребце, и, верно находя, что еда дворни не есть еда вражья и потому не омерзительна для ее души, она смиренно спросила у Аксиньюшки, то есть у Аксиньи Михайловны, людских щей и похлебала их. Прислугу она звала тихонько из другой своей двери в коридор, когда слышала, что там нет Настасьи Ивановны, и звала необыкновенно ласково. Прислуга бросалась к ней со всех ног. И старая Аксинья Михайловна, и Палашка были как-то особенно угодливы в этот день к Анне Ильинишне. Тут, видимо, действовало не одно приказание их барыни. Дворня, видимо, получила какое-то особенное расположение к Анне Ильинишне. И что было всего страннее, и чего Настасья Ивановна не замечала среди своих волнений: дворня эта, как приближенные, так и на дальних должностных ступенях стоящие, в последние две недели как-то стала нехорошо коситься на свою Настасью Ивановну. Правда, все исполняли свое дело, но физиономии были не те. Особенно друг и наперсница, Аксинья Михайловна, стала неузнаваема. В комнату она входила только по третьему зову, глядела не на барыню, а в пол и, уходя, ворчала под нос. Угрюмость эта все росла, и наконец Оленька, как ни была ветрена, а заметила.