Она завидела его коляску у бани и, уже не соображая ничего, поскорее накинула платок, поправила гребенку в косе и выбежала на балкон.
— Куда вы? — встретила ее Оленька. Она держала записку. — Вот вам от Катерины Петровны. Нарочный привез. Пишет, чтоб я скорее, непременно приехала.
— Верно, там жених, Оленька.
— Должно быть.
Оленька была смущена и в досаде кусала угол записки.
— Надо ехать. Когда же мы потащимся?
— Не знаю. Эраст Сергеич приехал.
Настасья Ивановна растерялась.
— Я только с ним поговорю. Я сейчас…
— Вы все-таки за свое! — вскричала Оленька. — Ну, идите, мудрец наговорит вам дела!
Настасья Ивановна застала Овчарова сердитого, расстроенного, больного, недовольного своей поездкой в высшей степени. От него выходил березовский управляющий и несколько мужиков, с которыми он разбранился; лакей нес воды и лекарство, и когда вошла Настасья Ивановна, Овчаров едва поднялся с своего кресла. Он был закутан в фланель и составлял себе какой-то успокаивающий напиток.
— Что вам угодно? — спросил он Настасью Ивановну.
Та поняла, что попала не вовремя. Все, что она сообразила и не сообразила из своих приготовленных речей, вылетело у нее из головы.
— Я хотела вам о моих делах, батюшка… — сказала она, поглядев в окно, как уходили мужики Овчарова. — Вот, мне тоже надо будет своих переселять.
Она остановилась.
«Не до меня ему, ничего он не скажет», — подумала она. Но она ошиблась.
Эраст Сергеевич наговорил очень много. Правда, он даже не попросил Настасью Ивановну рассказать, какие у нее затруднения, но о своих затруднениях, о своих потерях, об упрямстве своих мужиков, об их корыстных и неосновательных требованиях, о бестолковости, придирчивости и неразвитости городских властей говорил он целый час. Настасья Ивановна не проронила ни слова. В хлопотах Эраста Сергеевича она искала применения к своим предстоящим хлопотам, из его опытности искала почерпнуть себе опытность… «Он все на свете видел, — думала она. — Ну, не с Анной Ильинишной, так с мужиками поможет».
— Как вы присоветуете, Эраст Сергеич? — сказала она, покуда он остановился, чтобы хлебнуть своего питья. — Вон, та землица, что с вашей межою…
— Я думаю, кончу тем, что выпишу работников из Пруссии, — продолжал Овчаров. И тут же он обширно развил свою теорию сельского хозяйства, приводя мнения иностранных и наших знатоков, опровержения на эти мнения, удобства и неудобства подобного нововведения в великорусском хозяйстве. Настасья Ивановна слушала, не шевелясь.
Овчаров заметил это внимание. Вероятно, оно ему поправилось, потому что понемногу его глаза и рот, дотоле грозные, приняли более любезное выражение.
— Мне приятно видеть, — сказал он, — что в вас, женщине старого века, нет той закоснелости, какую встречаешь вообще в особах вашего состояния. Я думал, Настасья Ивановна, вы сейчас закричите о моих прусских работниках, что это — ересь.
— Какая же ересь, Эраст Сергеич? — возразила Настасья Ивановна смиренно. И вдруг слово это перебросило ее мысли под кровлю ее дома. Настасья Ивановна стала рассеянная.
— Вообще, в эту четверть часа, как мы беседуем, мне приятно взглянуть и на вас, и на себя, — продолжал Овчаров. — Я говорю и наблюдаю. Скажу без самохвальства… И, во-первых, я ненавижу самохвальство даже в самых замечательных людях, а восхваление считаю вреднейшим баловством… Так я вам скажу: я очень ценю в себе вот это уменье говорить, снисходя, приноравливаясь. И еще скажу вам: к сожалению, такое обращение, как мое, — теперь редкость. Редко кто теперь поддерживает необходимую связь со стариною, вот с такими первобытными представителями наших провинций…
— Да уж вы — такой умный человек, Эраст Сергеич.
— Если б только вы хотели пользоваться нашими беседами, нашими уроками, а то…
Овчаров покачал головой и задумался.
— Я к вам и пришла за умом-разумом, — сказала Настасья Ивановна и даже засмеялась от конфуза, — столько всяких делишек… Ей-богу, и ума не приложу… Как ни раскинешь… делаешь, кажется, хорошо, а выходит дурно.
— Да как вам сказать, — возразил Овчаров в серьезном раздумье, — что хорошо, что дурно?.. Да все на свете и полезно и вредно. Как взглянешь на дело или как приложишь понятие на практике.
— Я вредить, право, никому не хочу, Эраст Сергеич.
— Положим, так. О преднамеренности я не говорю. Но вот, например, хоть мужики. Что в отношении мужика было возможно богатым владельцам, то невозможно было помещице с скудными средствами, как ваши. Снисходительность, щедрость, пренебрежение к убыткам, это возможно только людям богатым.