Наступил и сентябрь, а вместе с ним потянулись скучные дни с туманами, дождями и грязью. Маша перестала уже вставать с дивана. На тревожные расспросы Поли доктор отвечал не с прежним веселым обнадеживающим лицом, а как-то грустно и неохотно. Какая-то тишина, словно ожидание чего-то, выходящего из ряда обыкновенных вещей, распространилась в доме. Катерина Федоровна совсем уж не ворчала, ходила тихо и обращалась с детьми не только мягко, но даже нежно. Даже Александр Семеныч напивался не в пример умереннее против прежнего, возвращался домой без шума, часто стоял у дивана перед уснувшей Машей, покачивал головой и, когда она не спала, спрашивал у нее, не хочет ли она леденчиков, пастилки или яблочка. Все эти непривычные впечатления родительской нежности и полное спокойствие в доме пугали Полю и предвещали ей что-то недоброе. Двадцать раз в день подходила она от постели к окну с пламенным желанием увидеть, как растворяются ворота и въезжает во двор экипаж. Она знала, что Николай Игнатьич не в силах остановить смерть, если смерть придет, но в эти дни невыносимой тоски ей хотелось увидать хоть одно человечное лицо, на котором отразилось бы разумное понимание ее страдания и теплое участие к нему. Горе, которое посылала ей судьба, одолевало ее. Она чувствовала, что оно задавит ее, убьет в ней все нравственные силы, и по инстинктивному чувству самосохранения душа ее рвалась к тому, кто один мог поддержать ее. Тот, кто научил ее мыслить, мог научить ее страстную натуру покоряться там, где разум требовал покорности. А между тем Николай Игнатьич все еще не приезжал.
Однажды в сумерки Поля сидела на скамейке подле дивана. В этот день Маша принималась несколько раз бредить с открытыми глазами и в первый раз заснула спокойным сном.
— Поля, ты тут? — спросила она.
— Здесь. Что тебе? — поспешила ответить Поля.
— Ах! Какой я славный сон видела. Я видела сад, большой-большой, и в нем все цветы такие чудные Речка в нем и вода такая чистая, и в ней золотые рыбки плавали, помнишь, про которых ты мне рассказывала. Чего-чего в этом саду не было, я и рассказать тебе не сумею. И Николай Игнатьич гулял в этом саду, и ты, и я, нам было так весело. Мне жаль, зачем я проснулась. Скоро ли Николай Игнатьич приедет? — прибавила она с тоской и замолчала.
— Ты спишь, Маша? — спросила Поля через несколько минут.
Ответа не было.
Поля нагнулась и стала прислушиваться к ее дыханию. Оно было ровно, но слабо.
«Дремлет», — подумала Поля и, опустив голову на диван, сама задремала подле сестры.
— Никак домовый хозяин приехал, — сказала вдруг Катерина Федоровна, сидевшая у окна в соседней комнате.
Это известие рассеяло тотчас полусон Поли. Она тихо скользнула в соседнюю комнату и взглянула в окно. На дворе в самом деле рисовались в сумерках очерки экипажа, человека, несшего чемодан к подъезду, и Николая Игнатьича.
«Приехал», — подумала Поля, и какое-то тихое, отрадное чувство овладело ею и отогнало на несколько минут от нее образ больной сестры.
Она долго простояла у окна. Она видела, как зажгли огонь в верхнем этаже дома, и Николай Игнатьич несколько раз выходил в переднюю, говорил с человеком и опять скрывался в соседних комнатах.
«Вот обрадую Машу», — подумала Поля. Она отошла от окна и снова села на скамейку подле дивана и нетерпеливо стала дожидаться пробуждения сестры. Катерина Федоровна зажгла у себя свечу, но Поля сидела впотьмах. Прошло довольно долго времени, а Маша не просыпалась. Поля нагнулась к ней, она дышала слабо, прерывисто. Поле вдруг стало как-то страшно. Она хотела идти в другую комнату зажечь свечку, но в эту самую минуту Маша тихо простонала, Поля остановилась и стала прислушиваться. Стон не повторялся. Все было тихо. Поля вышла и возвратилась с зажженною свечою. Она поставила ее на стол, но свет не разбудил Маши. Поля наклонилась к ней и стала всматриваться в ее лицо. Оно было как-то поразительно спокойно. Никакой признак страданья не отражался на нем. Поля в ужасе бросилась к Катерине Федоровне.
— Подите, — прошептала она задыхающимся голосом, — посмотрите, что с нею.
Катерина Федоровна встревожилась и торопливо пошла в комнату Маши. Несколько минут смотрела она на нее пристально, провела рукой по ее лбу, потом взяла с туалета маленькое зеркало, приложила его к губам Маши и покачала головой. Поля, сама бледная, прислонясь к комоду, с замирающим сердцем следила за всеми ее движениями.
— Умерла, — проговорила наконец Катерина Федоровна тихо.
Поля задрожала. Она сама уже видела это, но эти роковые, отнимающие всякую надежду слова, произнесенные в первый раз подле постели ее дорогой Маши, которая еще за час до того рассказывала ей своим милым детским голоском о прекрасном сне, произвели на нее ужасное действие. Ей показалось, что все нити, связывающие ее самое с жизнью, вдруг оборвались, что все чистое, светлое, радостное отлетело от нее навсегда.
«Зачем же теперь жить?» — раздалось в ее сердце. Зачем же жила она прежде, когда каждая ее мысль, каждое ее чувство были только дополнением к жизни Маши. Все ее прошлое, столь богатое любовью, превратилось теперь в горькую насмешку судьбы. Будущности у нее теперь также не было. По крайней мере, при этом первом взрыве отчаяния будущность показалась ей темна, холодна, нелепа, почти немыслима.
Страшное, невыносимое страданье, такое страданье, от которого человек готов бежать в воду или в огонь, все равно, лишь бы избавиться от него, почти помрачило ее рассудок.
— Маша умерла! — вскрикнула она и ринулась вон из комнаты.
Ей было жарко, душно. Вид трупа был для нее невыносим. На дворе она остановилась и схватилась руками за горящую голову. Ей хотелось бежать куда-нибудь, лишь уйти подальше от собственного сердца, от его жестокой боли.
Из окон Николая Игнатьича светился огонь.
Поля, не размышляя, почти инстинктивно бросилась вверх по лестнице, пробежала мимо удивленного лакея через несколько комнат и остановилась только в дверях той, по которой ходил Николай Игнатьич.
— Что с вами? — вскричал он и бросился к ней.
— Маша!.. — проговорила Поля.
— Что с Машей?
— Умерла! — хотела было сказать Поля, но это слово вырвалось из ее груди криком. — Умерла, умерла! — повторила она еще, прислушиваясь к звуку собственного голоса. Потом зашаталась, протянула к Николаю Игнатьичу руки и упала бы как пласт, если б он не успел схватить ее.
Все, что было потом, — Маша в розовом гробу, осыпанная цветами, печальная процессия, новая могила на Смоленском, где уже лежала мать и другие сестры Поли, — припоминались ей впоследствии словно в каком-то тумане. Из него выдавалось отчетливо только доброе, грустное лицо Николая Игнатьича с выражением участия и сострадания. Потом и это лицо стало бледнеть в ее памяти. Туман становился все гуще, и, наконец, для Поли настали совершенный мрак, пустота и отсутствие всяких ощущений, что-то вроде небытия. Она выдержала жестокую, нервическую горячку. Только с возвращением весны стали возвращаться к ней прежние силы и с ними сознание страданья, превратившегося в тихую, глубокую скорбь. Тоска терзала ее.
В Поле, и по натуре и по молодости ее, жизнь чувства и страсти, к которой привыкла она, преобладали над жизнью мысли и разума. Отсутствие сильного чувства оставляло в душе ее пустоту, которая была для нее ужаснее самой смерти. Мудрено ли после этого, что эта страстная, любящая девушка бросилась в объятия Николая Игнатьича, как скоро открылись для нее эти объятия и возможность жить снова стала ей понятна.
Он давно уже любил ее. Любовь вкралась в его сердце незаметно для него самого. Наблюдая жизнь обеих сестер, он понял и изучил натуру Поли, и она возбудила в нем ту глубокую симпатию, на которой прочно основывается чувство и живет долго, до тех пор, пока лета не превратят его в тихую, но тем не менее глубокую приязнь. Не раз случалось ему мысленно сравнивать Полю со своей женою, и тогда он думал, что быть любимым такою девушкою, как Поля, — большое счастье. Но он спешил отогнать эту мысль. Он видел, что Поля была счастлива и без него, а он ей ничего не мог предложить, кроме позора, которым добрые люди так усердно клеймят женщину, решившуюся идти независимо от них.