— А зачем ходит Петр Никанорыч? Чего он прилипает? И конфет его мне не надо. Я совсем не люблю сладкое. А может, ты думаешь за него замуж?
— Ты мала еще рассуждать об этом.
— Нет, не мала. Я знаю, что ты хочешь за этого Петра Никанорыча замуж. А в нем ничего хорошего нет, на пиджаке всегда полно перхоти. Если ты выйдешь за него замуж, я тут же уеду. Мало ли куда: в Сибирь или на целину. Будешь тогда думать обо мне и жалеть… — Если бы в самом деле нажать кнопку и подняться прямо из класса, чтобы никто и не видел, и лететь, лететь в разные города…»
Перед немигающим взглядом Зои неожиданно возникает нервное лицо «химички» Надежды Семеновны.
— Садчикова, о чем мы сейчас ведем разговор? Мух ловишь! Садись…
Зоя понуро садится, и снова у нее в голове кружатся разные мысли.
«— Ладно, выходи за этого Петра Никанорыча. Ты же еще молодая. Я ведь все понимаю…
— Ты уже взрослая, Зоя, ты ведь знаешь, что у тебя нет отца.
— Да, я знаю: у меня нет отца.
— Нет, нет! — махала рукой, мать. — Ты ничего не знаешь! Ты ничего не соображаешь!»
На самом деле Зоя очень хорошо все соображала. Когда мать просила у домоуправа починить ей печку, то с ее заявлением волынили и делали другие работы. Зоя знала — это потому, что за мать заступиться некому. Если старые-престарые туфли приходится чинить в третий раз — это потому, что они с матерью живут на одну зарплату, и здесь не разбежишься. Летом она жила в пионерском лагере — все три смены, хотя другие только по одной — все для того, чтобы сэкономить, так как в городе на жизнь уходило гораздо больше денег, чем стоила пионерская путевка на месяц, да еще и со скидкой. Петр Никанорыч, знакомый матери, работал в продуктовом магазине продавцом. Он иногда приносил с собой пакеты с фаршем или набор для супа, и мать жарила котлеты и беспричинно суетилась по комнате, бросая украдкой виноватые взгляды на Зойку. Сам Петр Никанорыч усаживался на диван и, желая, видимо, приучить Зою к себе, начинал разговоры про уроки в школе. «Чего вам сегодня задали по арифметике? Сколько в тонне килограмм?» Зоя не любила разговаривать с Петром Никанорычем и нарочно дерзила, стараясь не глядеть на его полное, кирпичного цвета лицо, которое, она считала, получается таким оттого, что много ест мяса, ведь может всегда взять в своем магазине мяса, если захочет.
Так и осталось неизвестным Зое, собиралась ли мать в самом деле выйти замуж за Петра Никанорыча или это были просто разговоры. Петр Никанорыч как-то вдруг перестал захаживать к ним, вместе с ним исчезли и мясные пакеты; мать молчала, а Зоя не напоминала, радуясь про себя, что все так обошлось.
Стоял май, и Зое было пятнадцать лет, когда она принесла в дневнике целое скопище троек.
— Чего это ты, дочка, или трудно стало? — спросила мать, хмуро разглядывая страничку на последнем листе дневника.
Зоя мгновенно вспомнила всех учителей в школе, которые ее спрашивали на уроках, и подумала о зиме. Матери она сказала:
— Нет, не трудно.
— А чего?
— Так получилось. Я сама не знаю, — тихо проговорила Зоя.
Мать вздохнула и ушла на кухню, а Зоя снова стала думать о зиме.
Она вспомнила зимний парк, куда ходила еще осенью и где никто ей не мешал читать вслух выученное стихотворение.
В парке она могла думать сколько угодно о жестокости двух сестер, забывших своего старого больного отца Горио. Она ходила по парку между огромных вековых лип, и произносила вслух негодующие слова, и придумывала разные наказания для сестер, и жалела своим девичьим сердцем бездомного, покинутого старика Горио.
Что-то происходило с Зоей в этом парке, забывались комната с подтекшими обоями, и толчея на кухне, и провонявший табаком коридор с выставленными у дверей помойными ведрами. Вековые стволы, густая листва, шелест ветра — здесь все тревожило ее загадочными ожиданиями.
Но настоящая ее память о парке начиналась с декабря, когда кругом были сугробы, и деревья стояли в инее, и был далеко виден голубой забор. Зоя тогда презирала всех мальчишек, потому что они всегда что-нибудь выкидывали несуразное, а Вовку Горохова, который жил на одной с ней улице, просто не замечала. Хотя Вовка никогда не кидался в девчонок снежками, не цеплялся за проходящими машинами и трамваями. Вовка сидел среди сугроба на маленькой скамеечке, немного в стороне от дорожки, перед ним на подставке стояла фанерка, на которой он рисовал кисточкой зимние деревья. Зоя, увидев Вовку, постояла с минуту на дорожке и пошла дальше, а потом, когда проходила обратно, снова остановилась, удивляясь терпению парня сидеть на морозе. Правда, на Вовке было зимнее пальто с рыжим воротником, шапка-ушанка, завязанная под подбородком, и серые вязаные перчатки на руках. Услышав шаги, он повернулся, взглянул на нее рассеянно и ничего не сказал. Зоя издали еще раз посмотрела на фанерку, на которой коричневой краской была изображена липа, посмотрела вокруг, как бы сравнивая, и ушла.