— Кто-то должен был заложить фундамент мироздания. Это сделал я. Я все уничтожил. Я мертв. Мою плоть сожгли, и я стал скелетом. Я ведь вам сказал, я мертв. Родился из мертвых. Я только что родился. Рожденный умерший. Рожден снова. Рождёнство. Рождество!
Он засмеялся, довольный собой, своим великолепным умом, своим могуществом.
— Ну что ж, счастливого рождества, мосье Менье.
— Счастливого рождества, мосье.
Поражала в больных абсолютная невозмутимость, с какой они изрекали свои благоглупости. Человек непосвященный, действительно, мог бы заподозрить их в надувательстве.
Оливье объяснил:
— У него «созидание» ассоциируется с «разрушением». По профессии он почтальон, сейчас — на пенсии, и, конечно, о метафизике не имеет ни малейшего представления, хотя его высказывания и отдают Шопенгауэром!
Старик счел, что сказал достаточно, и с достоинством лег на кровать, нелепый в своей длинной ночной рубашке, задравшейся до колен. Он натянул на себя одеяло и отвернулся: вселенная может считать себя свободной.
— А вдруг это и есть тот самый неверный Мессия, которого ожидает этот неверный мир? — прошептал Робер.
Оливье услышал, но ничего не сказал.
Двери. Узкие монастырские коридоры. Двери. Щелканье замков. «Счастливого рождества, мосье главный врач». Ясли. Кирпичные стены, рождественские елки. Непонятная фламандская речь. Враждебный гул. И снова к Роберу возвращается чувство, будто время остановилось.
Перед ним опять проходит вереница больных, и опять те же жесты, те же выражения лиц, словно стрелки часов и не двигались, те же навязчивости и мании, тот же обращенный внутрь себя взгляд. Вчерашний молодой человек застыл в своей позе: руки сложены на коленях, туловище чуть повернуто вбок. Раз ступив в вымышленный мир, он остается в нем навсегда и больше не двигается. Жан, по прозванию Счастливчик, проснувшись, опять скалит зубы. Оптимист! Еще бы, все время в выигрыше! Стоило появиться врачам, как его тут же «расклинило».
— Тройка, двойка! Все: наша взяла!
Автомат! И это после электрошока. Оливье безнадежно махнул рукой: что делали — что не делали.
— Может, в следующий раз будет лучше, — проговорил Эгпарс.
— Ну что, старина. — Оливье положил руку на плечо больного. — Рождество ведь сегодня.
— Да, рождество. Наша взяла. Тройка выпала и двойка. «День нашей славы наступил».
— Для меня еще не вполне ясно, — сказал Эгпарс, — откуда идет его навязчивость: связано ли это с какими-то воспоминаниями, или он что-то навоображал. Их приверженность к определенным словам не случайна. Он для меня покамест загадка. А хотелось бы все-таки…
В последнем корпусе Робер был впервые. С наступлением ночи он уже плохо ориентировался в лабиринте Марьякерке. Здесь у елки тоже стояли декорации: больные соорудили из картона средневековый камин, а поперек камина на рогах молодой косули лежала двустволка. Вашему воображению предлагалось перенестись во времена средневековой охоты. Для какой зловещей охоты в лесу Суань, на каких оленей, но без святого Губерта. По велению какого оберегермейстера?
— Я поведу вас сейчас в прошлое, — сказал Эгпарс. — Следуйте за мной.
Они нырнули в узкий коридор и уперлись в тупик, где находилось шесть больших комнат.
— Они же пустые, — сказал Оливье.
— Ничуть, — отозвался Эгпарс.
— А! — заинтригованно улыбаясь, протянул Оливье. — Вы, значит, от меня что-то скрываете.
— Одну заняли сегодня вечером. А вообще они почти всегда пустуют. Буйно помешанных больше нет. С появлением ларгактила они исчезли, а раньше их было полно. За мою короткую жизнь многое изменилось: психиатрия здорово шагнула вперед.
Эгпарс отодвинул тяжелую дверь, и они увидели нечто вроде тюремной камеры с голыми стенами. Прямо на полу в углу у стены валялся матрас, тут же стояла параша. Действительно камера. На матрасе лежал человек. Он вскочил и стал дико озираться по сторонам, не понимая, откуда свет.
— С рождеством, Меганк, — обратился к нему Эгпарс. Робер узнал его: он пил пиво в Счастливой звезде, тогда, в то утро.
— Он продержался три часа, — сказал Эгпарс.
— Когда же я выйду отсюда, доктор? Я натворил глупостей? Это ужасно. И все из-за пива. Я очень страдаю.
— Что верно, то верно. Ты разбил физиономию таможеннику. А они ох как этого не любят. Ты понимаешь, что мне придется выставить тебя отсюда?