Эгпарс не церемонясь говорил больному «ты». Он отчитывал его сдержанно, но гневно, как офицер своего провинившегося подчиненного.
— Нет, доктор, прошу вас. Я имел в виду; когда я выйду из этой камеры, а не совсем.
— Только когда окончательно протрезвишься. Счастливого рождества, Меганк.
— Да, доктор, счастливого рождества! — кротко ответил он, вложив всю свою душу в эти слова.
Санитар захлопнул дверь, повернул ключ в замке, раздался натужный звук, словно извлеченный из глубины веков.
Эгпарс шагал, засунув руки в карманы.
— Он побил все прежние рекорды! — воскликнул Оливье.
— Самое худшее, — сказал Эгпарс, — когда приходится их запирать. Нужно уметь быть многоликим, иначе они у вас душу вымотают. Здесь врач выступает в новой роли, как вы могли заметить: он должен наказывать. Э, да что там!.. — Он прервал себя. — Персонал рассчитан на сто больных. А у нас — четыреста. Так везде. Причем на сотню больных — самое большее двадцать выздоравливающих, а фактически — человек десять. И потом как понимать слово «выздоравливающий»! Пятнадцать из ста не выживают. Что касается остальных… — Он сокрушенно махнул рукой.
— В этом году, мосье, у нас наблюдается перерасход по количеству мертвецов, — сказал Оливье.
— Увы! Что касается остальных, то они безнадежны. Да хватит об этом! Я думаю, вы уже вдоволь нагляделись, медам!
Обе слабо улыбнулись.
Возвращались домой той же дорогой. В первом отделении по-прежнему расхаживал голый мужчина.
— Неисправим, — сказал Эгпарс. — Возможен паралич сердца. И тогда мне остается только подать в отставку.
За этот последний час Эгпарс как-то сразу постарел. В голову невольно лезло малоутешительное сравнение: круглый год главврач работал на холостом ходу, вертясь, как тот голый человек из первого отделения. Он давал больному отпуск, а через несколько часов того приводили жандармы. Он делал один за другим электрошоки Счастливчику, а тот, едва лишь приходил в себя после очередного искусственно вызванного кризиса, тут же выпаливал: «Тройка-двойка!» Размалеванному кутиле виделись веселые попойки, а любитель рыбешек бредил рыбной ловлей. И точно так же молодой муж все никак не мог отмыть свои руки. Маски, маски, маски. Да, сто раз прав Джеймс Энсор — Король Смеха. Последним был император Португалии. Он спал, вытянувшись, на спине, и даже во сне его лицо с благородными чертами не выдало его тайны.
— Знаете что, патрон, — Оливье угадал смятение Эгпарса; рождественский смотр разбередил старую рану, — давайте-ка мы вас сводим в Счастливую звезду, вы немножко рассеетесь.
— Нет, нет, увольте! Филиалом занимайтесь, пожалуйста, без меня, а я пойду спать. Недоставало еще, чтобы я и там глаза мозолил. А вы ступайте, ступайте, вам полезно.
Он откланялся.
— Доктор, — остановил его Робер, — прежде чем отпустить вас, — я бы… мне хотелось бы знать, как обстоят дела у Ван Вельде.
— А, понятно, ваш подопечный.
Робер почувствовал, как его пронзает взгляд Эгпарса.
— Ну что вы!
— Прекрасно, пойдемте посмотрим!
Эгпарс в сопровождении Робера вошел в комнату, где состоялось свидание Ван Вельде с женой.
Действие электрошока прошло. Ван Вельде, как и Португалец, лежал на спине, но с открытыми глазами. На его лице застыло тревожное выражение. Глаза смотрели, не видя.
— Обратите внимание, — сказал Эгпарс, — полная прострация. Что лечим — что не лечим. Я все больше склоняюсь к мысли, что его песенка спета. Ван Вельде — эпилептик и запойный пьяница, к нам его доставили очень плохим. Он пытался покончить с собой, будучи в полубредовом состоянии. Сама по себе такая попытка не так уж страшна. Как вы могли убедиться, он просто разыграл комедию, во всяком случае, убивать себя он не собирался… Когда к нему приходила жена, у него наступило просветление, а теперь он опять погрузился во мрак, и чем дальше — тем хуже…
— Но почему же? Ведь она была, пожалуй, даже мила с ним.
— Пожалуй. Но он знает лучше нас с вами, о чем она думает. Он не мог не почувствовать, что все лопнуло и он остался ни при чем. Он впал в сумеречное состояние. Поэтому я и назначил электрошок. Несмотря на сердце. Но увы — просчитался. Надежд — никаких. Он все в том же состоянии, его уносит течением, и он покорно отдается ему.
Ван Вельде лежал бездвижно, с открытыми мутными глазами.
— Да, сумеречный, повторил за врачом Робер, знающий цену уместно сказанному слову, — именно сумеречный.