Они облокотились на перила моста и смотрели, как под ними у бело-красной пристани качаются на воде моторки, родные сестры веницианских vaporetti. В камышах на тине устроились плоскодонки, и вода вокруг них была в радужных пятнах от мазута и чуточку клейкая.
— Моторки не оправдывают себя, — сказал Санлек, — в некурортный сезон они не пользуются спросом, а жаль.
Торчавшая неподалеку землечерпалка простерла к небу свою уродливую руку с ковшом. Мало-помалу улицы становились оживленнее, хотя общий фон оставался приглушенным. Чаще попадались священники в круглых черных шляпах с широкими полями и с тесемочками, которые завязывались под подбородком. И этот-то город называют мертвым? Глупее не придумаешь!
На башне часы пробили одиннадцать.
Музей Мемлинга. Тяжелые сводчатые двери. Рядом — больница, где лежал Ван Вельде; в окна музея видно, как снуют санитары. Вид у госпиталя суровый, неприветливый, еще более неприветливый, чем в Марьякерке; трехэтажные здания, остроконечные крыши с коньком; на крышах прямоугольные зазубренные трубы, лестницы, массивные, способные выдержать самого могучего великана.
Музей Ганса Мемлинга так мал, что меньше его и не сыщешь во всем мире. Музей помещался в бывшем зале капитула, собственно, представляла его роспись алтаря. Произведение было поразительно свежо, неповторимо. Санлек млел от удовольствия, любуясь волшебным творением. Лакированная поверхность рисунков, и больших, и малых, спокойно выдержала натиск пяти веков. Должно быть, разгадку этого следовало искать в удивительном долготерпении фламандских хозяюшек, тайну которого они и передали, вероятно, своему мужу — художнику, чье творение стало вечным. Перед глазами Робера и Жюльетты клокотал поток жизни, так похожей на их и в то же время такой далекой. Они вновь почувствовали себя иностранцами, людьми из другого века, но фламандец Санлек, который упивался зрелищем великого творения и пытался растолковать его смысл гостям, опираясь на традицию и опыт ремесла, словно сам сошел с этих лакированных створок, лишь несколько увеличившись в размерах.
Всего шесть работ, но какой мир заключен в них! И больше всего поражает портрет простой девушки, каких здесь можно встретить десятки; портрет Марии, дочери Гийома Мореля: строгое нежное лицо, маленький круглый рот, голубые неяркие глаза. Поражает больше всего остального. Хотя, словно живые, склонились с дарами волхвы перед младенцем Иисусом в картине Поклонение волхвов, малые размеры которой не помешали ей вместить в себя многое, и все это объемно, осязаемо. Картина выполнена художником по заказу Жана Флоренса, хозяина этого молчаливого, открывшего им свои двери дома. Хотя они никогда не видели такой раки святой Урсулы и одиннадцати тысяч дев, где художник показал себя превосходным миниатюристом и в то же время не утратил своего величия. И хотя эта Мария как две капли воды похожа на сегодняшних, которые отправляясь в город, не раз проезжали на своих велосипедах мимо Святого Иоанна, не волнуясь тем, что за его стенами жил их двойник. Кто из них реальнее?
И что такое «живой»?
Роберу вдруг стало смешно: ему припомнилась история «научной изыскательницы» — гидши Оливье, благодаря которой он впервые оказался в этой тихой, сияющей зале. Как естественно здесь было взаимопроникновение настоящего и прошлого, жизни и смерти. В Остенде, в Марьякерке и в Брюгге свободно переливались друг в друга минувшее и сегодняшнее, нарисованное воображением и подлинное, жизнь и смерть, здравое и больное. Между ними установилось доброе согласие. Никаких помех, все шлюзы открыты!
Мария, дочь Гийома Мореля, безмятежно улыбалась.
Все, кроме Жюльетты, пошли дальше: она еще несколько минут оставалась в зале.
Каким образом этот народ ухитрялся быть одновременно творцом высокого искусства и тяжеловесных празднеств: чудо идеального, неземного, задумчивая хрупкость невинности и тут же разгул невежества, грубые гулянки, как в рождественскую ночь в Счастливой звезде. Когда вы заходите в Иерусалимский храм, в Брюгге, во время мессы, вы видите за спиной священника черепа, невольно на память приходят зловещие обряды индейцев. В этом — вся Фландрия. Такова ее суть: гробы, а рядом — пулярдки, иссохшие мученики и цветущие официантки, небесная музыка и гвалт, покой и ярмарочное веселье. Поистине загадочный народ, гуляка и тихоня, утонченный и вульгарный, целомудренный и разнузданный, самоуглубленный и болтливый, — народ, выставивший свои аванпосты у самой Соммы. И Ван Вельде ходил у него в статистах, вместе со многими другими: Робер Друэн признал в одном из палачей святой Урсулы родного брата Ван Вельде.