— Она только об этом и мечтает! Ну что ж, тем хуже! Пойдем пешком. Можно бы воспользоваться «бристолем», но это слишком жирно для восьмисот метров, и потом наш хозяйственник взбесится, тоже еще лупоглазый кретин, выродок альпийский, башибузук…
— Этот пресноводный водолаз, эта человекообразная обезьяна, — подхватил Робер, вполне усвоивший словарь, любезный сердцу капитана Хаддока, — этот енот-полоскун.
— Прошу прощения. Енот не имеет никакого отношения к лексикону Хаддока. Енот — монополия Превера. Ты допускаешь непростительные семантические интерполяции.
Таинственный город, встретивший путников час назад тишиной, тревожно гудел, освещение в окнах стало ярче. Чувствовалось, что корпусов много, они жались к высоким обомшелым деревьям, но из-за темноты глаз не охватывал всего ансамбля. За часовней ветер хлестнул их по лицу снежной крупой.
— Будь я поклонником романтизма, — проговорил Оливье, — я бы сказал так: «Ветер рвал на них одежды, то был ветер с моря», — что абсолютная чушь, потому как морской ветер дует с противоположной стороны, и, клянусь тебе, тут уж не ошибешься. Все тогда вокруг пахнет рыбой, а на зубах скрипит песок. Сейчас ветер с суши, с Востока. И так как от самых Арденн его ничто не задерживает, он несется здесь, как транссибирский экспресс. Бррр…
— А ты, наверное, окоченел, на босу-то ногу.
— Нет, босые ноги — это символ, а символы греют.
Они пересекли двор, мощенный каменными плитами, из-под которых выбивались космы травы, и вошли под арку, ту самую, где Улыба путался, указывая им дорогу. В толстой стене старого особняка под слезящимся сводом открывалась потайная дверца. В глубине коридора все так же горела лампочка, сияя маслянистым желтым ореолом. В полумраке — доска с именами сотрудников и названием отделов.
— Налево — женское отделение.
— А у вас есть и женщины?
— Наша больница смешанная. Метж, которую ты только что видел, — у них старшая сестра. Давай-ка поспешим, а то неудобно заставлять шефа ждать.
Они свернули с дороги на узкую тропку, которая вела к темной массе приземистого здания, просверленной множеством огней. Снег падал все гуще, они ступили, должно быть, на лужайку: из:под снежного покрова выступали какие-то изуродованные зимой растения.
У входа в здание с куцым крылечком Оливье позвонил. Внутри залился колокольчик. Зашаркали чьи-то ноги. Скрипнул ключ в дверях. Дверь со скрипом отворилась. В глаза ударил яркий зеленый больничный свет. Усатый мужчина, открывший им дверь, напоминал гарсона из кафе тысяча девятисотого года.
— Добрый вечер, Жермен, — сказал Оливье.
— А, господин доктор, добрый вечер. Главврач только что пришел, — сказал Жермен с характерным гортанным выговором, на который еще раньше обратил внимание Робер.
Они углубились в коридор, сиявший чисто вымытыми стенами. «Ну вот это уже действительно похоже на больницу: кругом голубой кафель». Прошли санитары, о чем-то оживленно споря, говорили по-фламандски; гулкое эхо разносило их голоса. «Какой здесь сильный резонанс», — подумал Робер. Каждый раз, когда на радио, на телевидении или в кино хотят правдоподобно представить больницу, добавляют один штришок — гулкие звуки. Искусство постановщика в первую очередь заключается в том, чтобы не сбиться на фальшь, умело выбрать такие вот характерные детали. Эта была безошибочной. Больнице еще свойствен запах, не поддающийся определению, индивидуальный для каждой лечебницы и тем не менее общий для всех них: непривычный нос очень чувствителен к нему, а те, что принюхались, уже не воспринимают его.
— Они чем-то взволнованы, — сказал Оливье.
— Кто?
— Санитары. Конечно же, не больные. Те в это время уже спят. Вечерняя ремиссия, когда дневное возбуждение спадает.
— Медперсонал — и волнуется?! Явно отклонение от нормы!
— Идиот несчастный! Их волнуют профсоюзные выборы! Ведь они трудящиеся, мой дорогой. Их профсоюзы не имеют ничего общего с политикой, не так, как у нас, но тут сцепились социалисты и христиане по вопросу секуляризации, — такую свару затеяли.
К Оливье подошел медбрат и что-то тихо сказал ему.
— Разумеется, — ответил врач. — Надо продолжать. Хуже не будет.
Оливье чуть повернулся к Роберу и распахнул перед ним стеклянную дверь, предлагая пройти в следующий коридор, еще более длинный. Слева — окна, глядящие в ночь, справа — двери палат. Промелькнули длинные ряды кроватей с одинаковыми просветами между ними, многие больные еще не спали. Некоторые словно застыли в неудобных позах; однако на первый взгляд они не слишком отличались от терапевтических больных. Правда, Робер шел, а не стоял на одном месте, отчего впечатление несколько сглаживалось.