— Я не отдыхаю совсем. Я встаю еще больше уставший, чем када ложусь.
— А часто вам снится один и тот же сон?
— Нет… то есть да, дохтор. Мне все время снятся крысы, как будто они сражаются с очень громадными кошками. Так крысы завсегда пожирают кошек.
Рыжий изо всех сил старался говорить по-французски, как его учили в школе. Но правильный французский язык давался ему с трудом, а если вопрос задевал его за живое, он оставлял с богом правила и переходил на отживающий свой век местный говор. Обращение к диалекту выдавало, против его воли, интерес к заданному вопросу.
— Ах, дохтор, как мне от них, от крысов этих, всего выворачивает!
Оливье и Эгпарс еще раз обменялись понимающими взглядами, а Оливье ткнул Робера в бок локтем. Робер понял. Он не забыл сцену из «Западни», где Купо бредит крысами, хоть и читал роман лет двадцать тому назад. Он знал, что значит, когда тебя всюду преследуют эти твари. Но, к его удивлению, Эгпарс не стал заострять на этом внимания.
— Судимы не были?
— Был, дохтор. Раза три, из-за всякой там ерундовины. Во Франции. Машину у меня там останавливали. Если какой случай, дак жандармы сразу говорят, пьяный, мол.
— Вы, конечно, любите автомобиль?
Его невыразительное лицо все просияло.
— О да, дохтор. Если б мне да деньжат немного…
Он крутанул воображаемую баранку руля, как это делают дети.
— И вы, наверное, любите красные машины?
— Да, да, — порывисто ответил он.
— Автомобилемания, — значительно произнес Эгпарс, — а стало быть, комплекс превосходства. Особенно показательно, что тянет его именно к красным машинам. Как вы считаете, Дю Руа?
Оливье рассмеялся. У Эгпарса, убежденного пешехода, вошло в привычку дразнить своего помощника его красным «бристолем».
— О-ля-ля! — пропел Эгпарс. — С одной стороны, война, с другой — красная машина. Это не случайно! — И уже серьезно, обращаясь к больному: — На какой срок бывали осуждены?
— Неделя тюрьмы. А в армии и побольше получал.
Куда только делся его недавний петушиный задор; он уже не лебезил и не ершился, он покорно отдался на милость победителя. Но чем покорнее становился он, тем тревожнее становилось Роберу, как будто тревога, покидая Ван Вельде, переходила к нему.
— Прекрасно, — заключил, поднимаясь со стула, облаченный в белый халат малорослый Эгпарс. — На сегодня хватит. Дю Руа, прошу вас наблюдать за больным тщательнейшим образом. Не пренебрегайте никакими мелочами. Мне бы хотелось иметь полную картину поведения больного.
— Но, мосье…
— Я вас ни в чем не упрекаю, Дю Руа. — И чуть тише добавил — Особенно внимательно следите за работой сердца. Сердце внушает мне опасения. Да, доигрался парень. Губы-то у него почти синие. Но… в конце концов! Психическое состояние его сейчас в пределах нормы. Ах, запамятовал… Ван Вельде, вы верующий?
— Да я уж давно к кюре не хожу.
— Но вы были у первого причастия.
— Да, конечно, дохтор.
Маленькими ровными шажками Эгпарс расхаживал по тесной комнате.
— Нужно бы уточнить, в каких условиях он живет. Возможно, плохими их не назовешь, но до полного достатка, я думаю, далеко, хотя Сюзи — хорошая хозяйка. Выясните, есть ли эпилептики среди родственников. Не сомневаюсь, что он обременен наследственностью. Я рассчитываю на вас, старина. Да, любопытный экземпляр!
Он остановился перед кроватью, Ван Вельде лежал, съежившись, утомленный допросом. А врач, глубоко засунув руки в карманы халата и сдвинув их на животе, стоял у постели больного и смотрел на него участливо, жалостливо и вместе с тем не без любопытства. У Робера мелькнула мысль, что в ремесле психиатра есть много от шаманства. И, хочет она или нет, современная психиатрия не слишком далеко ушла от школы Шарко.
— Вы позволите еще один вопрос, мосье Ван Вельде? Всего два слова.
Ван Вельде приоткрыл глаза.
— Почему вы решили покончить с собой?
— Жизнь обрыдла, — просто сказал рыжий.
— Почему?
— Жана у меня гуляет.
Он говорил «жана» с отчетливым «а».
— Друг мой, если б все обманутые мужья кончали жизнь самоубийством, земля обезлюдела бы в конце концов.
— Я рогач, — упирался Ван Вельде.
— Может быть, вы недостаточно внимательны к ней?
— Нет, я к ней внимательный. Но ей нужен другой мужик. Это же маета одна, када знаешь, что тебе не хочит родная жана.
Слезы покатились по его серому лицу, блеснули в рыжей щетине, пробившейся на щеках и подбородке.