Да будет море…
Робер вздрогнул, нервы у него были напряжены. Где-то рядом послышались и замерли жалобные звуки фисгармонии, рассеявшие гнет тяжелого безмолвия. Он обернулся. Оливье играл с листа балет Энсора «Гамма любви», Август смотрел на него, как зачарованный, вдруг его старое тело дернулось, он подался вперед, словно намереваясь что-то сказать, однако ноги не повиновались ему; он положил свои жилистые старческие руки на поясницу, и из его груди вырвался тяжкий глухой стон.
Звуки робко сменяли друг друга. Поначалу несмелые, они постепенно обретали уверенность, складывались в мелодию, и вот уже воздвигнут стройный ансамбль, вспыхнули огни рампы, занавес из истлевшего пурпура взмыл вверх, и взору открылся бельгийский город, его похилившиеся дома, его безумные вывески: Театр закрытых звуков, Флирт марионеток, Маски и игрушки. Футуристские товары, — и гирлянды, разноцветные шары и человек, играющий на флейте, прицепившийся к крыше в виде водосточной трубы, и шествие пестрых статистов с орифламмами.
Август стоял не шелохнувшись, с широко раскрытыми, блестящими глазами. Он тихонько подпевал, приговаривал:
— Да, да, мосье, именно так.
Оливье кончил играть, но старая фисгармония все еще звенела.
Оливье повернулся на крутящемся красном табурете и, подойдя к старику, обнял его за плечи.
— Благодарю, мосье, — сказал Август, стряхнув наваждение и потушив блеск глаз. — Уж как был бы рад мосье Джеймс, что играют его музыку. Подумать только! — Он машинально качал головой, похожий на китайского болванчика. — Однажды, доктор, — продолжал Август с таким видом, словно преподносил подарок Оливье, — мосье Джеймс сказал королеве: «Мадам, должно быть, ужасно слушать все время эту Брабансонну…»
Он пронзительно и странно захихикал.
Робер читал:
— На чердаке, прибежище тьмы и страна, расползаются во все стороны чудовищные пауки, изо всех углов глядят диковинные несуразицы, представители морской флоры и фауны, всюду разбросаны раковины, изящные (фарфоровые безделушки, всякий старый хлам в ржаво-красных тонах, белые и красные кораллы; тут все перемешалось: обезьяны, черепахи, морские сирены и чучела китайцев…
Это было резюме самого художника по поводу интерьера странного дома.
Друзья вышли на улицу, во мрак. Дверь за ними захлопнулась, они услышали, как проковылял к себе Август. За стеклом фантастические сирены строили гримасы морскому дьяволу,
Взгляд Робера задержался на пепельнице, представлявшей собой антропофага, впившегося всеми своими прекрасными зубами в ляжку женщины, на ноге у которой еще болтался ботинок. Рядом валялся почти настоящий корсет со шнуровкой, какой носили в тысяча девятисотом году. Это было отвратительно и вместе с тем притягательно чувственной наивностью.
Они поднялись к морю. Поднялись, потому что улица шла вверх, к дюне, закованной в цемент, как почти везде по берегу Северного моря.
За время их отсутствия море сменило краски, серебро и олово уступили место меди и аспиду, но оно по-прежнему бурлило. Северное море, которое однажды привело к этим берегам странного человека с доверчивыми, как у ребенка, глазами, бледного и хрупкого, очень корректного, по-английски вежливого и сдержанного, — истый англичанин, — это море на протяжение всей жизни пришельца одаривало его сокровищами, которые оно добывало во время своих мрачных игр с полоненными кораблями.
Машина вызывающе алела на фоне толстухи Матильды.
— Слушай, — промолвил Оливье. — Ты спрашивал меня утром, о чем думают наши больные. Что происходит у них в голове. Так вот, у многих из них в голове то же самое, что мы с тобой сейчас видели. Врачи не знают этого. А может, им просто на все наплевать. И только художники знают истину… или, вернее, — догадываются о ней. — Оливье вздохнул. — Медицина еще только примеряется к мозгу человека.
— И четкая граница между теми, кто в больнице, и теми, кто на улице, не установлена.
— Да, четкой границы нет. Есть шлюзы.
Такие, как Счастливая звезда, например.
Глава II
Вот и последняя ступенька: они дома, слышно было, как урчит кухня: шли приготовления к ужину.